Ханидо и Халерха

В обжитых местах Косчэ-Ханидо все удивляло — множество полосок от нарт, которые часто перекрещивались, какие-то не такие, слишком торопливые, что ли, следы зверей, огромные полосы истоптанного, исковыренного снега на месте прогона оленей, еле уловимые запахи, от которых он совершенно отвык, и настораживающая, не полная тишина. Потом показалось кочевье, вернее — один тордох. Когда подъехали, увидели на снегу темные круги от других, увезенных тордохов, мусор да пятна помета. И у Косчэ-Ханидо заколотилось сердце. Он догнал Пураму и спросил:

— Все стойбище туда, к нам, укочевало? Все стойбище?

— О, у нас там такое творится! — сказал Пурама. — Людей — табуны. Не Соколиная едома, а кочкарник жилищ… Этой ночью гуляли. Я-то ночевал здесь — вот в том тордохе, у больной женщины, так отсюда расслышал песни. Крепко, видно, гуляли.

— Разве поп уже там?

— Нет. Я ж тебе говорил. Поп только сегодня приедет. Но Куриль во всем подражает русским, а у русских гульба в ночь перед праздником.

— Значит, не одни юкагиры съехались к нам?

— Какой там одни юкагиры! Отовсюду народ, из таких мест, где никто сроду и не был. А окрестные тундры наверняка без людей остались.

— И старики, и дети?

— Все там. И молодого народа много.

Косчэ-Ханидо и Пурама поняли друг друга. Парень как раз и спрашивал о молодых ребятах и девушках, только не прямо. Пурама же ответил прямо, однако с намеком: смотри, мол, готовься показаться достойным!

Замолчав, Косчэ-Ханидо стал озабоченно размышлять. Он невольно начал разглядывать свою одежонку. Оба рукава дошки были порваны — один, обкрученный ремешком, будто ножом разрезан от плеча и до кисти, другой весь в мелких клочьях. Да вся доха-то только и могла годиться что на заплатки! И штаны не лучше.

— Ты как считаешь, ке: мне поехать вперед и привезти тебе новую одежду или ты вот так, как сейчас, в стойбище въедешь? — спросил Пурама вроде бы простосердечно.

— Не знаю, дядя. Надо подумать.

— А ты вслух рассуди.

— Можно и вслух. В новой дохе приеду, скажут: дурак — на охоту в новое наряжался. Или скажут: переоделся, чтобы покрасоваться… Но ведь, дядя, и в рванье тоже нельзя.

— Так. В рванье, значит, нельзя? Почему?

Косчэ-Ханидо немного подумал, а потом ответил с заминкой:

— Там… ребята-ламуты, наверное, вырядились!

Пурама придержал оленей.

— Ну, ты это брось так отвечать! — сказал он сердито. — Я тебе не мальчишка. Или ты в мыслях так высоко прыгнул, что всерьез и поговорить не хочешь со мной?

— Я ответил как надо, — спокойно сказал Косчэ-Ханидо.

— Нет, не как надо! Ни намека, ни иносказания в твоих словах не было.

— Значит, и хорошо. Я ответил так, как ты сам учил меня, дядя.

— Объясни. Может, мой ум так постарел, что я второго смысла не могу уловить?

— Второй смысл я для себя одного приберег.

— Да?.. Это уже разговор. Но ты скажи, чтобы я ехал спокойно. А ну, останови оленя.

— Может, хватит меня испытывать, дядя? — натянул вожжи Косчэ-Ханидо. — Я, кажется, еще ару носил, но уже умел все запоминать с первого раза…

— Вместо ответа — хвастаешь. Это плохо, — сказал Пурама. — Этак ты скоро думать начнешь, что ты — божий избранник. Вроде твоего второго отца.

— Я во всем сомневаюсь, поэтому считать себя божьим избранником не могу, — возразил совершенно спокойно Косчэ-Ханидо.

— Так. Смело ответил. Но тебе о сомнениях надо молчать. — Пурама повалился на бок, чтобы удобней было вынуть кисет с трубкой. — Ну-ну, я хочу слушать.

— А чего слушать! Мне посередине жить надо.

— Правильно, молодец! — обрадовался Пурама. — Стоило за тебя искалечить Каку или в темный дом его посадить! Вот тут на нарте у меня в мешке доха для тебя. И штаны, и торбаса. Так, среднее все, приношенное…

— Да? Все есть? — обрадовался и Косчэ-Ханидо. — Вот туда, в низинку, я заверну. Переоденусь. Кажется, совсем близко до нас?

— Не спеши. Покурим. Табак-то есть?

— Нету. И трубку потерял. Да я и курить отвык. Не хочу.

— Ты первым делом, как приедешь в острог, научись по-русски курить, — стал напутствовать Пурама. — Они, русские-то, из бумаги рожок на пальце скручивают и потом, как покурят, выкидывают его. Подражай им во всем — это они любят. Только не в этом дело… Ты сказал, что сомневаешься, есть ли Христос? И все-таки думаешь стать попом? Как это — хорошо?

— Плохо это. Хуже, чем плохо… А почему ты меня спрашиваешь об этом?

Что, Ниникай и с тобой поссорился? Ниникай мне сказал, что и у русских есть попы, которые сомневаются в боге. И еще он сказал, что это даже хорошо, что на мне столько грехов. Правильно он сказал. — Косчэ-Ханидо поднял голову, уставился прямо в глаза Пураме и заговорил горячо, по-мальчишески: — У них там все грязно, нечестно, все у них — обман и жестокость. Как я пойду к волкам без ножа, без аркана, честный и чистый?

— Так… — удивился Пурама. — Ниникай, значит, посоветовал тебе стать попом? Он говорил мне другое…

— Нет, он и мне говорил другое. Это я сам так решил.

— Ну-ка, ну-ка… Я слушать хочу.

— Решил — и все. У меня своя жизнь. Вон какую силу имеет шаман! Кругом подлец, а народ не отказывается от шаманства, и никто ему ничего сделать не может. А если священник будет совсем другим? Он все сделает, все за него будут.

— Ладно, говори дальше, — потягивал Пурама тонкую трубочку и щурил глаза.

— Дядя Пурама! Всю жизнь Куриль хочет, чтоб у него был свой поп. Из-за этого он идет на все — на любой обман, на дележ наследства, на усыновление вора. Я ведь вижу. Как мне не видеть! Да если бы у попа не было самой большой силы — стал бы он так?..

Пурама нахмурил брови, вынул изо рта трубочку и начал выбивать ее о копылок нарты.

— Все ты сказал — да? — спросил он. — А теперь меня послушай. Поп и шаман — это не одно и то же. Шаман сам себе хозяин. А за попом стоит старший поп. За тобой будет следить Синявин. А Синявин и исправник — вот это и есть одно и то же.

— Служитель бога подчинен богу, — не согласился Косчэ-Ханидо. — Мне Ниникай не говорил так, как ты говоришь.

— Молчи, если не знаешь. Не успел все тебе рассказать Ниникай. А мне говорил. Он знает все. В обоих острогах у него есть знакомые русские… Ты сказал — все пойдут за попом? Тинальгин не пойдет. А не угодишь Курилю и Синявину — с тебя сан снимут. И ты никто, на всю жизнь.