Ханидо и Халерха

— Спасибо, мой старый друг, спасибо за прославление. — Куриль в пояс поклонился людям. — Но ты все сказал? А то холодно и дела у каждого есть.

— Нет, нет, подожди! — переступил Ниникай на нарте, не давая подняться на нее Курилю. — Я живу среди юкагиров и стал болтливым, как юкагир, — пошутил он. — Не сказал я, почему пришли простые люди. Им надо лунки долбить на озерах и речках, рыбу ловить, за песцами охотиться надо, а они здесь…

Мне русский человек прошлым летом сказал: "Люди Севера половину жизни спят, а половину проводят в страхе. Потому счастье они могут увидеть только во сне". Это неправда, что мы так много спим. Однако правда, что жизнь заморозила нас. Мы, чукчи, смеемся над юкагирами — они плесенью, мол, покрылись. А мы сами-то ягелем обросли! Что, чукчи от голода и черной оспы не помирают? Все сыты? Яранги от запасов ломятся? А есть такие звери, которые родителей своих на тот свет отправляют? Мы, люди, делаем ото. Что говорить много! Старые чукчи рассказывают, что за их жизнь ничего не переменилось. А у юкагиров и эвенов хуже стало… Вот вы все потому и съехались, и сошлись, что перемену ждете. Так ведь я говорю? Ждете! А будет перемена и какая — об этом пусть Куриль расскажет. Он лучше всех знает… А я только скажу: спасибо ему и светлой вере за то, что они заставили Север зашевелиться. Что ж это мы свыклись со страхом, с темнотой и горем?!

— Спасибо тебе, мой старый друг! — опять покланялся в пояс и опять засуетился Куриль, ставя ногу на нарту.

— Эге, погоди, погоди Афанасий Ильич, — отстранил его разгорячившийся Ниникай. — У тебя, Куриль, будет много дней с людьми разговаривать. А я водку пить собираюсь. И дай мне сказать все.

— Может, мне вовсе уйти? — бросил угрозу Куриль. — Может, ты заменишь меня? В тордох мне уйти?

— Ладно, быстро закончу. Я никак главного не могу сказать. А вот скажу — и пойду водку пить.

Это тоже была угроза, но угроза неотвратимая. Куриль же не посмел повернуться кругом — побоялся, что его признают бессильным, и побоялся скандала.

— Вот я и хочу сказать, почему люди съехались и сошлись, — продолжал Ниникай. — Получается, Афанасий Ильич, что люди сошлись не потому, что ты позвал. Это ты зря так думаешь… Тойоны знатные здешние и нездешние люди. Я тоже богач. Что ж мы молчим? Вы разве не видите, что тут происходит? Голова юкагиров все делает как исправник! Он говорит: "Моя воля", "Я своей волей приказываю". И кровью клясться велит, как исправник в Среднеколымске.

Стариков на снег посадил. Старики сами не знают — стоять им или сидеть? И вас посадил…

— Исправник разрешил ему делать все, поп Синявин велел готовить людей к крещению, — раздался за его спиной голос.

— А-а… Это ты, Чайгуургин! — перекинулся Ниникай на голову восточных чукчей. — Что, и тебе понравилась полная власть? Или теперь вожаки родов, головы родов исправниками будут? А?.. Я видел в остроге, как казацкий голова казаков своих в ряд ставит. Вроде юкол на жердь вешает. Крикнет на них — они разом головы в одну сторону. А кто не расслышит — того кулаком по щеке. И тот ничего — молчит. Крикнет изо всех сил — они с одной ноги зашагают, да так прямо и пойдут — хоть лужа под ногами, хоть грязь. Одни говорят — для войны нужно так, другие говорят, что казаки должны людское происхождение забыть. Но мы — не казаки! У нас не должно так быть. Потому что люди тундры свободные люди…

Почувствовав, что такие слова нравятся богачам, завидующим голове юкагиров, что эти слова в их пользу сбивают с властителя спесь, Ниникай победно оглянулся. Оглянулся — и в лицо ему будто хлестнуло холодным снегом.

В щелках старческих глаз Куриля блестели слезы, а губы его были сжаты так сильно, что выдавали плач всей его души, плач ума и сердца. А кругом было неправдоподобно тихо. И богачи, и простые люди только дышали, выпуская над головами пар, и со всех сторон глядели на него, на Ниникая.

И дрогнул чукча, остепенился.

— Зачем тебе это все, Афанасий Ильич? — спросил он уже одного Куриля, сойдя с нарты. — Зачем? Ты уже сделал великое дело, тебя вспоминать будут правнуки наших правнуков. Да я бы на твоем месте полтабуна променял на горькую воду и поил всех подряд… У тебя и так непомерная радость и огромная слава, а ты дальше идешь… Люди, вы знаете, как крестят попы? — спросил он громко. — Ребенка после рождения опускают в воду по шею и вынимают, а взрослых брызгают этой божьей водой. И все. Светловолосому богу не нужна наша кровь… Зачем ты подражаешь исправнику, Афанасий Ильич? В Среднем остроге клятву давать причина была — как ты этого не понял!

Куриль стоял как деревянный языческий истукан — не шевелился, лицо было непроницаемо, и даже слезы не выкатывались из его глаз, хоть и блестели.

— Ладно, — сказал Ниникай, — я ухожу. Умом не сумеешь простить — сердцем можешь не прощать.

Он повернулся и пошел через толпу, петляя, стараясь не задеть сидящих людей.

Для Куриля не было тишины, для него был провал в тишине — долгий и бездонный. Нет, ум его не помрачился. Конечно, несмотря ни на что, будет крещение, будут тайные от других встречи с попом, с исправником, будет строительство церкви и колокольный звон, многое будет. Но при этом прежний Куриль останется завязшим в каком-то тумане, а теперешний, униженный перед народом, поплетется по жизни как посторонний, доделывающий чужие дела.

Тишина между тем отдалялась. Больные начали кашлять, слышались голоса детей, люди переговаривались. А богачи усиленно чмокали трубками и нетерпеливо покрякивали. И все это было хуже, чем провал в тишине.

Он поднялся на нарту. В глазах растекался водянистый туман, лица людей расплывались пятнами.

— Люди, — говорил он, снимая с лысой головы малахай, — тридцать снегов я приближал эти вот дни. Теперь вы видите, как мне было трудно. Враги нападали, как хищники, капканы ставили на дороге, сплетни впереди меня пускали самые черные. А сегодня, как медведь, навалился мой друг… Вы ждете, что я скажу? А я скажу совсем мало. В тундре должно быть спокойствие.

Спокойствие и согласие. И я перед великим событием, перед светлым крещением отвечу на вражду умиротворением. Меня не соблазнит дьявол мстить шаману Каке за жестокую сплетню. Я не буду обижать бога Христа ссорой с другом своим Ниникаем. Начнем с прощения новую, согласную жизнь и будем молиться…

Куриль замолчал. Он сошел с нарты и направился в гущу людей. Снова вынув все ту же бумагу и распластывая ее на груди, он продолжал:

— Братья и сестры — дети Христа, завтра будет крещение. Завтра. Но сегодня мне нужна вот эта бумага со следами вашей крови. Завтра ее увидит священник и поверит, что мы готовы принять новую веру… Я не хочу принуждать — только по доброй воле. Пусть один человек из каждой семьи оставит на этой бумаге след. По одному человеку от каждой семьи…

Он смолк и замер на месте, сдвинув чуть поседевшие брови, плотно сжав губы и прикрыв глаза.

Никто не знал, что после своих слов переживал голова юкагиров. Одним казалось, что этот опаленный житейскими ветрами полный старик с жидкой, поседевшей растительностью на смуглом лице слишком мудр, другим — что он слишком хитер, третьим — что он незаслуженно обижен и потому растерялся, четвертым, напротив, казалось, что и у святого дела есть что-то нечистое, скрытое, как бы приятно ни выглядел человек. А Куриль испытывал еще большее унижение: он видел себя со стороны маленьким, жалким, глупо стоящим посреди толпы с развернутой на груди бумагой. Он не приказывал, он просил. Власть — самая сильная из страстей…

Вот кто-то первым ткнул пальцем в бумагу. Сильно ткнул. И Куриль невольно приоткрыл глаза. И каково же было его удивление, когда он увидел Лангу! Этого он не мог ожидать. Ланга — первым?.. Радость охватила его: ведь за сказителем быстро и дружно пойдут почтенные люди, а значит — и все юкагиры… Так оно и случилось — почтенные люди стойбища, а вместе с ними их приезжие друзья — тоже старые люди сразу столпились и начали как попало тыкать в бумагу пальцами. Народ вставал со- снега, и вокруг Куриля, уже надевшего малахай, быстро образовалась толкучка.