Ханидо и Халерха

Не было в небе звезд. Косчэ-Ханидо лежал на нарте и глядел в темноту.

Все кувырком полетело — так он думал сначала, когда Пурама уехал, — придется ему жить осторожной жизнью, быть скрытным и мудрым, жить, как Куриль. Жена — несчастная сирота… В душе его разлилось чувство жалости к Халерхе. Ему захотелось как можно скорее вернуться в Улуро, поговорить с Халерхой, утешить ее. Она ведь ровня ему, она молодая, красивая, чистая. И Косчэ-Ханидо сразу вспомнил ее лицо. Тут же поплыли в темную сторону все, с кем он резко столкнулся в жизни, — и богач Тинальгин, жрущий тухлятину, и грязный, подлый Кака, и Куриль со своими интригами и делами, в которых честное перемешалось с нечестным, а добро всегда подозрительно и ненадежно.

С такими хорошими мягкими мыслями он и отправился в путь. Будет только помолвка, свадьбы не будет? Нет, будет свадьба! Хватит Курилю распоряжаться им. Ему третий десяток пошел…

Ехал Косчэ-Ханидо на новой упряжке. Пурама уехал на его уставших оленях, а ему дал своих — лучших во всем стойбище бегунов.

…Только не знал богатырь, чем кончится эта вторая охота на волка. Не знал он, что нарвется на огромную стаю, осатаневшую от теплой оленьей крови.

Вот эти чужие каргины, которых выхолил и закалил сам Пурама, сейчас, темной ночью, бегут легко, плавно и весело. Но они даже опомниться не успеют, как будут лежать на снегу с разорванными глотками. Три тяжелые волчицы, обожравшиеся больше других, чуть приотстанут. И у одной из них шея хрястнет под полозом нарты, а две бросятся сперва на оленей, потом на юкагирского богатыря. С располосованными рукавами дохи, с ножом в руке поволочет Косчэ-Ханидо нарту с добычей под ленивый, усталый вой сытых по самое горло разбойников.

ГЛАВА 14

Шаман Кака не выходил из тордоха Амунтэгэ. Через хозяина он узнавал новости и, поскольку слухи были сплошь не в его пользу, все больше и больше пил горькую воду. Наконец ему стало известно, что Куриль собирает людей, — и не выдержал. Сообразил: от народа не спрячешься, без народа шаман — не шаман. Осунулся Кака, похудел. От водки, от плохих вестей и переживаний лицо его почернело, а глаз с бельмом покраснел. Не очень-то пьяным вышел он из тордоха. Но как только увидел толпу, тут же вернулся назад, опорожнил целую бутылку и лишь после этого зашагал на сход.

То, что происходило у тордоха головы юкагиров, ошарашило бы любого шамана — хоть настоящего, хоть самозванца. Кака не раз видел большую толпу — на ярмарках и во время громких камланий. Но такую большую он не видел ни разу. Для него, однако, дело было не только в этом. Поп-то не приехал, и ничего важного нынче не ожидалось. Значит, народ собрался по прихоти Куриля.

А с другой стороны, народ никто злыми собаками не сгонял — все они сами пришли, будто казаки на свист атамана. Юкагиры, чукчи восточные и чукчи западные, ламуты, якуты — кого здесь было больше, а кого меньше — не поймешь и не прикинешь глазом. Никто не бродил как попало, никто не шумел, даже детишки не бегали и не орали. Все стояли тесной толпой, молча ожидая выхода человека, которого ох как хорошо знал Кака…

Богач шаман давно решил, что ему делать, однако сейчас, подойдя к толпе, он понял, что сделать нужно больше, чем собирался. Кто-кто, а уж он-то знал точно, что происходит здесь. Обман совершался, нет, не великий, а величайший обман, и не только вот этих людей, а всей тундры, всего Крайнего Севера. Вечно пьяный шаман умел трезво судить. Дело Куриля, исправника Друскина и православной церкви он считал обманом не потому, что не верил в бога. Он понимал, что бог — как бы он ни назывался — мог существовать независимо от того — верит он или не верит. Кака давно рассудил: если Афанасий Куриль собирался бы осчастливить людей, сделать жизнь справедливой — божеской, он начал бы не с крещения тундры. Он сперва раздал бы своих оленей, а потом уж сказал: "Ты справедливый бог, я поступил справедливо — вот теперь я твой сын". Но он даже наследника чуть не сморил голодом. Значит, все будет по-прежнему, значит, новая вера нужна ему, а не людям, чтобы прикрыться ею, чтобы еще сильней богатеть; она нужна ему, чтобы не к шаманам, а к нему богатство текло — для того он и сует в попы своего наследника. Бог все это терпит. И если он есть, то никакой он не справедливый. Да его вовсе и нет. Духи есть. Есть люди-шаманы, не такие, как он, Кака, а такие, как Токио, — вот они могут творить чудеса. А бог ничего на глазах у всех и не сделал… К тому же Куриль начал с обмана самого бога: наследник его, будущий поп, черной вере служил…

А что можно сделать? Поздно. Ничего сделать нельзя. И впрямь люди растопчут — даже шамана. Глаза развязать мог бы, пожалуй, один Ниникай — он ни Куриля, ни самого Друскина не боится, и люди считаются с ним. Но Ниникай ничего такого не сделает, он злой на шаманов — пусть, мол, новая вера задавит их. Над большим обманом Каки верх взял величайший обман.

Позади толпы стояли самые робкие люди, те, кто приехал сюда из любопытства, кто еще не знает, примет ли новую веру или постарается не попасть под крещение. Тут больше всего было чукчей, и Кака, оказавшись среди своих, приободрился, засопел. Но он ошибся. Чукчи, вроде бы уступая ему дорогу, подавались в стороны, женщины прятались за мужчин. Чтобы не быть одному, он продвинулся дальше. А дальше стояли совсем незнакомые люди — эти не расступились, а шарахнулись вправо и влево. Поднялась суматоха. Кака рожи сейчас не строил, но был он и без того мерзок и страшен, и стоило ему пошатнуться, как дети визжали, женщины вскрикивали, а мужики пятились. В пьяных же глазах Каки люди вовсе метались, будто в толпе появился не он, а медведь. Идти дальше к тордоху было совсем опасно: перед ним теперь были сплошь юкагиры, которые могут и схватить за грудки, да с юкагирами вместе были еще богачи деляги, приехавшие к Курилю греть руки на строительстве церкви, — эти только и ждут, чтобы выслужиться. Кака не смел больше сделать ни шагу. Боясь скандала, который может кончиться осмеянием, он стоял посреди свободного места и раскачивался, будто дерево под круговым ветром, Что делать? Он пришел, чтобы доказать Курилю признание своего поражения и чтобы помириться с народом, но Куриль, видно, в таких доказательствах теперь не нуждался, а одно упоминание о Косчэ может вызвать смех или злобу, какие бы он слова ни сказал. В хмельной голове мысли мелькали коротко, жестко. Он подумал: "С попом исправник может приехать. А Куриль скажет: сходку хотел шаман разогнать…" И все-таки уходить было нельзя — после такого ухода останется бубен сжечь и косу отрезать.

— Ну-ну, люди… чего боитесь меня? — заговорил он, шатаясь, но не сходя с места; длинные руки его висели, как плети, — он не решался пошевелить ими, опасаясь нечаянно испугать женщин или детей. — Большое переживание у меня… и потому в-выпил… Каяться я пришел… Избить самого себя… Н-нет, я сначала скажу. Эй, кликните там Куриля…

Но вызывать Куриля не пришлось. Куриль уже знал, что происходит возле тордоха: разговаривая с Мамаханом, он стоял у потайной, хитро прикрытой щели и прислушивался к словам богачей и к мирскому шуму.

Быстро и почтительно расступилась перед Курилем толпа. Ни с кем решительно не обменявшись взглядом, он уверенно, бодро зашагал к нарте, заранее поставленной для него. Недоверчивый Мамахан остался в тордохе: он не хотел, чтобы богачи вспомнили и догадались, кто метит в главные компаньоны к юкагирскому голове.

Поднявшись на нарту, Куриль увидел Каку, который тут же рванулся к нему, цапнув самого себя за грудки.

— Эй, Куриль… я п-пришел!.. — на ходу крикнул шаман. — Беда со мной… Ты обижаешься на меня? З-знаю… А что могу? И себе, и тебе вред делаю. Н-не хочу — делаю… При всех говорю: н-не по своей воле. В меня… вот сюда, — он постучал кулаком в грудь, — дух вранья залез. В-вру, все вру… Не хочу — вру…

— Ты о чем говоришь, ке? — как ни в чем не бывало спросил Куриль.

— Э, тебе сказали, наверно, что я… раньше… людям болтал… Ты, мэй, плюнь на того, кто мои слова повторяет. Не был я у… этого… у Нявала… Косчэ невинный парнишка! Пп-р-р-авославный!.. Это меня… духи Мельгайвача путают, и з-зачем я их з-забрал! Не был Косчэ шаманом… н-не оша-манивал я его… Ланга, слышь — не было этого. Все. Ух-хожу.

— Ты не духов забрал, а оленей Мельгайвача! — насмешливо крикнул кто-то из молодых парней.

Кака отшатнулся назад, повернулся на голос, стал вроде бы бессмысленно пьяно моргать. Он соображал, уйти или ответить. А что ответить? Могло случиться, что и сам Мельгайвач стоял тут, поблизости. Но разговор о табунах был некстати и для Куриля. И чтобы замять его, Куриль поспешил шаману на выручку.

— Ке! Люди слова твои слышали. Иди, иди спать, — сказал он. — Ты на ногах не стоишь.

— Э, К-куриль… погоди!.. Я п-понял, что ты хочешь сказать… Я с-стою на ногах… и долго буду стоять… Только уж нет: божьему делу я не вредил и н-не буду вредить… Кто? Сосунок этот… м-меня в подлости обвиняет? Мне, значит, веры нет? А Мельгайвач жив? Жив. Кто его спас? А? Бог? Или я?.. Ладно, если мне веры нет никакой, то в-вот! — Кака нагнулся и выхватил из-за голенища нож. — Я при всех сейчас живот себе распорю… Распорю!.. Люди, глядите!..

И шаман стал задирать доху. Нож с белой костяной рукояткой он держал во рту, чтобы способней было оголять двумя руками живот. Но пока он возился, мужики подскочили сзади и заломили ему руки за спину.

Куриль сошел с нарты, чтобы Кака больше не видел его, не раздражался и в пьяной горячке не сболтнул чего-нибудь лишнего. Люди успокаивали Куриля:

— Он умом тронулся.

— Он и тогда приезжал пьяным. Никто не поверил ему…

Зря успокаивали: происшедшим Куриль был очень доволен. Распорядившись увести Каку и приглядеть за ним, он стал разговаривать с богачами и с простым людом, убеждая всех, что он никакого значения не придал слухам о шаманстве наследника, поскольку слухи такие застали его в тордохе Нявала, когда он счастливо пировал вместе с Косчэ-Ханидо…