Ханидо и Халерха

— Да?

— Я не Мэникан, который не умеет переносить горе и без конца сватается к тебе. Плохо мне будет, когда откажешь, но я смирюсь. Только мне кажется, Халерха, что ты собираешься жить с расчетом. Пусть я мало о тебе думал, пусть одичал и вот так, глупо, потерял голову. А ты? У тебя самой не было ко мне ничего. Ты подчинялась чужой воле и отказывала этим самым… как их… целому стойбищу женихов. Теперь ты со мной разговариваешь так, будто прикидываешь: хуже я их или нет? Скажу одно — буду хорош, скажу другое — плох. А я думал в тебе человечность, сердце найти. И шел я к тебе, чтоб отвести душу.

Он взял над ней верх, и она приостыла.

Вдруг погрубевшим голосом она сказала:

— Если б у меня были отец и мать, я, может, больше о чувствах думала бы. Теперь я должна жить и чувствами, и умом. Как ты, такой умный, не можешь понять! Забыл судьбу Пайпэткэ?

— Но Потонча был заезжим жуликом. Тогда власть была у шаманов. А я хочу, чтоб у нас все как у людей было. И на людях. И я не похож на Потончу.

— Ханидо, — сказала, вздохнув, Халерха. — Все на твоей стороне. А я просто женщина. Нет, я должна жить умом. Каким ты стал — я не знаю.

— Ты, кажется, хочешь простой и спокойной жизни. Тогда, конечно, возвращай рукавицу.

Халерха встала. Она подошла к чурбаку и, размышляя, начала мять оплывший вокруг свечи воск. Свеча догорала, и она хотела продлить жизнь огоньку.

Косчэ-Ханидо смотрел на нее снизу вверх и снова слышал, как в висках все гулче и гулче стучит кровь. От свечи на лицо Халерхи падал свет, он оттенял и без того красивые, нежные черты: припухшие красные губы, аккуратный нос, четкие ободки вокруг глаз.

— Я пришлю завтра или через день рукавицу, — сказала она, сдвигая брови. — Свою рукавицу, с левой руки. Это будет согласие.

Он глядел на нее и не верил своим ушам. Как будто не она говорила, или она, но не ему.

Однако Косчэ-Ханидо не успел до конца осознать радость, как услышал слова:

— Но будет условие…

Халерха подошла к нему и села так, что колени ее оказались на его ноге. Она смотрела прямо ему в лицо.

— Скажи, Ханидо: тебе хоть немножко понравился мир, в котором ты живешь эти дни? — спросила она.

— Да.

— Чем?

— Тем, что только изнутри того мира можно делать большие дела. Что бедняк может?

— Какие дела?

— Со злом бороться. А ты какое условие ставишь?

— Вот ты и расскажи мне, какая жизнь у нас будет с тобой. Я знать хочу, что ты собираешься делать. Не будешь ведь ты всю жизнь писать одну бумагу царю.

— Вся неправда, вся беда оттуда идет — это я знаю. Даже доброе дело они так поворачивают, что оно злом становится.

— Охо-хо, — очень тяжело вздохнула Халерха и вдруг уткнулась лбом в грудь своему жениху. — Ты не справишься с ними. Нет. И я очень боюсь.

— Конечно, не справлюсь, если буду только на коленках стоять и лбом упираться в землю. Не знаю… Есть у меня с кем счеты сводить.

Халерха выпрямилась и устало, медленно повторила:

— Я очень боюсь. Очень.

— Можно и без боязни, — сказал Косчэ-Ханидо. — Можно получить от Куриля долю, никуда не ехать и жить. Станем добрыми богачами, как Ниникай.

Они молчали.

— Вот ты кое-что и сказал. За эти три года у тебя появились враги? — спросила она.

— Появились.

— Кто?

— Потом расскажу. Поздно уже.

— Хорошо. Иди. Нет, я тебе тоже тайну свою открою. Чтобы и ты мне все свои тайны открыл. Я хочу отдать тебе свое сердце.

— Сердце? Это как же ты сделаешь?

— Дай твою руку.

— Левую? На.

— Ой, что у тебя за рука! Железный капкан. — Она ощупывала и распрямляла его крепкие пальцы. — Прижми ладонь к моему сердцу. Вот так. Слышишь, там мое сердце бьется?

Как же он мог услышать! Тут было в пору свое-то сдержать, чтобы оно не вырвалось. Ни к одной девушке или женщине Косчэ-Ханидо и пальцем не прикасался.

— Там как будто муха жужжит, — сказал он, отнимая руку.

— Нет. Подожди. Это так через мех. — Она быстро расстегнула шубу почти до пояса, обнажив цветастую ситцевую рубашку. — Дай руку.

Грудь была твердой, трепетной и горячей, будто тело живой рыбы, но не с холодной, а с теплой кровью. Парень наверняка сгорел бы от новизны ощущения, от молодой страсти, если бы не такой неожиданный, очень сильный стук сердца, отдававший в грудь. И было уже ощущение более сильное, будто под рукой оказалась целиком вся жизнь этой красавицы сироты, подруги детства, почти жены, но еще не жены.

— Возьми, Ханидо, мое сердце. Мое сердце — твое.

— Но тогда и ты возьми мое сердце.

Он левой рукой расстегнул рубашку, и маленькая рука Халерхи сама, как мышка, скользнула ему за пазуху.

— Мое сердце — твое! — сказал Косчэ-Ханидо.

И они одновременно, словно из огня, вырвали руки в стали поспешно застегиваться.

Потухла свеча. В костре уже не было пламени, и угольки покрывались пеплом.

— Я сделала все, что могла, — проговорила в темноте Халерха. — Ты в моих чувствах теперь сомневаться не можешь. И ты поймешь, почему я уронила чашку. — Она встала и вдруг жестоко, как это могут лишь одни женщины, проговорила: — Но это еще ничего не значит. Сколько дней будешь молчать о себе, столько дней и я буду носить обе свои рукавицы. Иди. Ханидо.

ГЛАВА 24

Тордох Куриля в эти дни превратился в божий дом, в церковь — не хватало лишь колокольни с колоколами.

Многим, и в том числе самому Курилю, представлялось, что священники будут ходить из жилища в жилище, будут петь и всех подряд обрызгивать божьей водой или же для крещения соберут народ в одном месте, под открытым небом.

Но оказалось, что, напротив — народ должен идти к священникам, да не гурьбой, а поодиночке или семьями, причем каждого будут расспрашивать и записывать. Это меняло многое. Куриль немедленно приказал убрать из тордоха сундуки, мешки, начищенную посуду и прочее богатство. И началось превращение жилья в церковь. Свободное пространство стало совсем огромным, а высоченные пологи и круг свечей под онидигилом заставляли задирать головы, как в церкви. На столе водрузили икону в позлащенном окладе, выставили блестящие подсвечники, заменив на полу дорогие шкуры простенькими, разожгли посередине бездымные угли, бросив туда ладана. А поп нарядился в серебряную рясу, которая переливалась всеми цветами радуги. Вот и оставалось лишь зазвонить в колокола.

Первые желающие были встречены спокойными, ласковыми словами Синявина: "Встань с колен, сын мой" или "дочь моя", "подойди ко мне — не бойся меня".

Все это совершенно не походило на истошное камлание в темноте.

Однако, несмотря на все это, первый день крещения привел и Синявина, и дьячка, и богачей, и простых людей в замешательство, из которого не просто было найти выход.

Оказалось, что не только старики и старухи, но и не все взрослые знают, сколько им лет. Давно прошли времена, когда юкагиры каждый прожитый год отмечали раной на теле. Теперь календаря никто никакого не вел, и, чтобы выведать истину, приходилось звать родственников или знакомых. А как позовешь их, если они повымерли? Еще больше было неясностей, путаницы с именами. Дело в том, что юкагиры имели то языческие имена, то случайные клички, то христианские имена с отечествами и фамилиями самого разного происхождения. В путанице с именами были повинны еще и шаманы, нарекавшие людей по своему произволу. Словом, порядка тут не было никакого. Пурама всю жизнь был Пурамой, то есть "возвышающимся", хотя имел еще и христианское имя — Иван. А вот Халерха была только Чайкой. Косчэ-Ханидо носил и русское имя, и кличку — Костя-Орленок. У него была также фамилия: он принадлежал к эрбэчканам, а почти все эрбэчканы имели одну родовую фамилию, переделанную из языческого самоназвания, — Куриловы. Курили — это "духом земли отмеченные" люди, а Куриловы — это уже по-русски, вроде бы "дети куривших".