Ханидо и Халерха

Пир начался. Русский поп заговорил первым. Он сразу превознес Куриля до луны и пошел, пошел восхвалять его, богачей, дело, к которому так удивительно хорошо приготовилась тундра. Косчэ-Ханидо то слушал его с величайшим вниманием, то вдруг словно проваливался в пустоту, из которой и видел всех этих далеких от него и как будто не живых людей. Он глядел на холст, на еду, на свой стакан, до краев полный горькой воды. Его сильно тянуло к этому стакану — очень хотелось поднять его, выпить все до самого дна, потом зашататься, осмелеть, встать и шагнуть к выходу. Но он сдерживался. Стоило ему подумать, что вот такой, пьяный, он зайдет к Халерхе, а он уже непременно зайдет, если выпьет, становилось ясно, что очень быстро окажется совсем одиноким: Халерха прогонит его, а может, и лицо расцарапает…

Голос Куриля заставил его опомниться.

— Я очень счастлив, — услышал Косчэ-Ханидо. — Жизнь я прожил недаром.

Сделал, что мог. Но сил у меня осталось немного. И силы эти я отдам строительству церкви. Я постараюсь построить ее как можно быстрей. А потом — на покой. Зазвенит колокол с высоты, и я скажу богу Христу: "Твой сын служил тебе до конца, но постарел…"

Это было настолько неожиданно не только для Косчэ-Ханидо, но и для всех, что из тордоха как будто вылетел воздух — такая обрушилась в него тишина. Синявин даже поднялся в рост над столом. Он начал с жаром высказывать удивление, озабоченность, веру в могучие силы головы юкагиров.

Но Косчэ-Ханидо и не слушал его. Он вдруг понял, что произошло самое ужасное, чего он никак не ожидал. Куриль уходит, Куриль переломился. Всего несколько дней назад Косчэ-Ханидо слышал такие бодрые, такие горячие и молодые слова, полные решимости, самоуверенности, — и вдруг все это забыть… Догадка была простой и верной: там, в тундре, Синявин сказал Курилю что-то такое, отчего и произошел перелом. "Исправник… убирает его с дороги, — решил он. — Потому и приехал не поп из Нижнего, а он, Синявин…"

Косчэ-Ханидо был прав. Беспощадная истина перешибла вожака юкагиров, как палка сосульку. Конец дружбе с исправником. Пантелей Друскин бесконечно двуличен, жесток и неприступен. И что бы теперь ни говорил поп Синявин, как бы ни защищал его, а исправник — это исправник.

Плохо, совсем плохо стало на душе Косчэ-Ханидо. Огромный, богатый тордох как будто начал разваливаться…

И тут совсем некстати закряхтел Петрдэ:

— Да, видно, к тому оно и идет. Я говорил… Раз уж оно дело такое: божий дом, ярмарка, книжки, божьи и царские люди. Тут голова должен и писарем быть. Только больно он молод…

Это прямо касалось Косчэ-Ханидо, который как раз и должен ехать учиться на писаря: как сказал в дороге Синявин, на попа должен учиться человек помоложе. Все богачи уже знали, что приемный сын Куриля не будет попом.

— Так ведь старого писаря где найдешь! — ответил старику Петрдэ

Тинальгин. — А молодой — как раз хорошо. И парень он добрый. Я не забуду до смерти, как он осчастливил меня — сто, нет, кажется, полтораста оленей спас для меня. Сколько их было, нинхай?

Тинальгин явно заигрывал. Он как будто забыл, что оленей было около ста и что Косчэ-Ханидо обманул его. Не услышав ответа, он продолжал:

— Мы так и должны — помогать друг другу. Ляунит правильно это сказал.

И тут Косчэ-Ханидо сорвался.

— Кому я сделал добро? — высоко поднял он свои приметные брови.

— Мне. Неужели забыл? Год был какой, а ты меня пожалел. Мог бы мимо пройти.

— Я оленей спасал. От волков. А делать тебе добро, жалеть тебя я не собирался. Старик Тинальгин забыл, что в тот день он меня, моих мать и отца отправлял в могилу.

Он встал, схватил с сундука шапку и быстро исчез из виду, оставив двух стариков богачей и всех, кто слышал его, немыми, растерянными.

А что ему было терять! Что мог сделать ему Петрдэ — дядя вдруг ослабевшего Куриля: все равно учиться пошлют. Ну, а Тинальгин съел и может обтереться: не ему лезть с жалобой к Курилю. Остальные же ссору поймут как она есть и даже злорадствовать будут.

Нанюхавшись ладана и свечной гари, Косчэ-Ханидо прямо-таки ударился о свежий морозный воздух.

Ох, как хорошо было на воле! Солнце уже укатилось в дальние земли, а луна еще не взошла, однако было светло: огромный костер полыхал во всю силу.

Пламя прыгало, озаряя вверху белую тучу дыма, по красному снегу метались длинные тени — вокруг костра толпился народ. Там громыхали бубны, то стихая, то усиливаясь, оттуда неслись четкие, складные голоса — и все это значило, что народ начал хороводить.

Немного подумав, Косчэ-Ханидо зашагал к костру. Рассудил он отчаянно:

"Да завалился бы он, этот тордох! Кто я им — сосунок? В таком мире послушником не проживешь…"

И все-таки хороводить он не пошел. Ноги сами свернули вбок, в темноту, туда, где жили чукчи. К кому же с такими плохими вестями было идти, если не к Ниникаю!

Он не знал, где живет Ниникай, но ярангу богача всегда найти просто. И он сразу нашел ее. Однако яранга была пуста. Не раздумывая, Косчэ-Ханидо направился в противоположную сторону — ближе к берегу, к Пураме. А вот тордох Пурамы ничем не отличался от всех других. На том месте, где он раньше стоял, вообще ничего не было. Да ведь юкагирские жилища к хотонам [112] не привязаны, как якутские: за три года сколько было перекочевок!.. Заходить — спрашивать он не хотел, чтоб не нарваться на разговоры и не застрять.

112

Хотон — хлев, коровник (якут.).

И ушел Косчэ-Ханидо в тундру, на крутой берег озера. Там он встретил восход луны, там и обдумывал свое будущее.

Теперь у него была почти полная определенность: он не будет попом — и это. наверное, хорошо. Какой из него поп?! Надо скорее налаживать жизнь: привозить родителей, ставить тордох, получать от Петрдэ сто оленей — а он их пригонит, теперь, с перепугу, пригонит быстро. И потом собираться в дорогу, в новую жизнь. Что еще? Да, сватовство… Даже не сватовство — сперва просто встреча. Ох, как тяжело ему было идти к Халерхе! Но надо, и как раз надо сегодня идти. Иначе будет еще тяжелей.

К Халерхе он пошел поздно — все ждал, когда начнется самый разгар хороводных плясок у большого костра, когда всем будет не до него и не до Халерхи.

И он только поравнялся с крайним тордохом, как нарвался на неожиданность.

— Апанаа, праздник плохой: купцы горькую воду придерживают.

Шагах в десяти стояли два мужика и Куриль. Косчэ-Ханидо присел рядом с нартой, приставленной к жерди.

— Это я приказал, — ответил Куриль мужикам, — чтобы вы без штанов не остались.