Ханидо и Халерха

Зацепив ногой нарту, Тиненеут упала, но боли уже не почувствовала.

Потому что ее охватила другая, более сильная боль, потому что небо вдруг свалилось на землю, а земля подкинула ее, унесла в черноту.

Плакал ребенок. И Тиненеут хорошо знала, что это уже не обман слуха — плачет ее ребенок. Но тут опять все исчезло. Исчезло — и снова донесся плач.

Она решила: пусть плачет — и попыталась заснуть. И заснула.

Но вскоре услышала гудение комаров, человеческие слова и опять плач ребенка. Только плач теперь был отрывистый — он приближался к ней и вдруг оборвался. Одновременно она почувствовала, что кто-то щекочет грудь.

Она увидела солнце над спокойной, настоящей ярангой, увидела расплывшееся в улыбке лицо Ниникая, его черную дрожащую челку волос, его белые-белые зубы.

— Ребенок, да? — тихо спросила она.

— Сын, сын! У нас — сын!

Тиненеут закрыла глаза и сдвинула брови — будто радость Ниникая принесла ей боль.

— Потащим в ярангу, — сказал Ниникай Вельвуну. — А то их комары заедят.

— Может, над ней треногу поставим? Я принесу жерди… Духи не напали бы на всех нас…

Четыре дня Ниникай сидел возле жены и сына. Он без конца жег костерок-дымокур, он выполнял все, что требовала Тиненеут. Но уже с первого дня молодые мать и отец были угрюмыми. Огромную радость обоих задавило большое горе: жена родила возле яранги. Тиненеут осквернила жилище, мужа, родственников, самого ребенка. И Ниникай, и Тиненеут хорошо знали, что мужчине в таких случаях полагается бросить жену и ребенка и найти другую жену.

Все эти дни и ночи они почти не разговаривали. Тиненеут украдкой поглядывала на мужа, надеясь понять, о чем он думает. Ей очень хотелось заметить в глазах Ниникая тот знакомый огонь, который часто зажигался в них раньше: глядит, глядит Ниникай, бывало, в одну точку, потом вдруг встрепенется и не удержишь его. Она хотела, чтобы Ниникай произнес одно слово: "Бежим".

И это молчание стало в тягость обоим.

Однажды вечером Ниникай не вытерпел и спросил:

— Как будем жить?

— Разве мы будем жить? — тоже спросила она, ни на что не надеясь.

Он не ответил. Тогда Тиненеут добавила:

— Твои родственники этого не простят. Ты сам так говорил. Те грехи нам простили, потому что отец хотел видеть тебя женатым. А теперь я затоптала тебя…

— Ты не затоптала меня! Ты затоптала обычай. А это хуже — так считается. Но я все четыре дня только о том и думал, что хуже: затоптать обычай или затоптать человека…

— И ничего не придумал — я вижу, — сказала она.

— Да… Не придумал… — согласился он. — Может, потому ничего не решил, что думал и плакал! Да, ты не видела, а я смотрел на тебя — и плакал… Мне первый раз стало жаль тебя, когда я оставил тебя спящей в маленьком куреньке. Еще больней было, когда ты догнала нас, а мы опять укочевали. А в последний раз я не пересилил себя: приказал не разбирать ярангу и сам пришел на помощь тебе. Я так же, как и ты, виноват. Я тоже нарушил обычай…

По красиво разрисованным щекам Тиненеут вдруг покатились крупные чистые слезы. Слезы падали, а пополневшие после родов губы смеялись. Наверно, одни только женщины умеют сразу и смеяться и плакать… Ниникай мог ничего больше не говорить. Тиненеут было хорошо, как никогда. Она останется навсегда счастливой — пусть Ниникай бросит ее и ребенка. Но ей всегда будет больно оттого, что ее бросил такой муж.

— Может, шамана позвать? — спросила она, продолжая ронять слезы.

— Шаман не придет в нашу ярангу. Она для него, как волчья нора для оленя…

Тиненеут вытерла слезы.

— И деревянного шайтана я потеряла… Может, ты, Ниникай, съездишь к родным? Отец твой меня очень любил. Помнишь, он даже сказал, что я буду тянуть аркан…

— Ну, об этом ты больше не вспоминай. Ты не знаешь отца, а мать не знаешь совсем…

И опять они промолчали всю ночь и весь день.

На следующий вечер не вытерпела Тиненеут.

— Ниникай! Послушай меня. Я все хорошо обдумала. Виноват ли ты — это не важно. А что я виновата — это я знаю сама, и люди говорить будут то же. Я не хочу видеть, как ты мучаешься. Девушек много. Ты брось меня. Брось меня, Ниникай!

Тиненеут оставила на коленях ребенка, закрыла руками лицо и тихо заплакала.

Она выпрямилась, когда Ниникай уже откидывал дверь.

Он уехал. Вельвун сказал, что уехал к родителям.

Вернулся Ниникай через полтора дня.

Он был хмур, как туча перед грозой.

Тиненеут выглянула из-под полога, но быстро скрылась и сжалась в комочек, как заяц.

— Положи, Тиненеут, ребенка! — услышала она голос мужа. — И выйди сюда.

Она вышла медленно, как обреченная.

— Мать мне сказала так: "Больше в нашу ярангу не заглядывай, пока не бросишь эту… гадкую женщину…" Я, говорит, не думала, что младшая сноха такая собака… И отец собакой тебя назвал… Не будет прощения… У чукчей нет более грубого и более страшного оскорбления: если человека назвали собакой, а значит, и превратили в собаку, то лучше не появляться среди людей. Потому что мужчина может показаться им кобелем, а женщина — сукой.

— Я это знала, — спокойно произнесла Тиненеут.

— Собирайся в дорогу, — сказал Ниникай.

— Сейчас.

— Не в ту дорогу, о которой ты думаешь! Далеко укочуем. Едем в Улуро! Так я решил.

— Это неправда! — подняла на него глаза удивленная и еще не верящая в свое счастье измученная Тиненеут. Но она первый раз за все годы не увидела в глазах Ниникая того мальчишеского огня, который так часто и радовал и пугал ее. Ниникай был хмур — и она поняла, что это серьезно, серьезно по-новому, по-мужски.

Эта хмурая серьезность мужа и удержала Тиненеут от порыва, от горьких и сладких слез, которыми она могла бы вымочить его с головы до ног. Нет, она не бросилась к Ниникаю, но зато от слез и рыданий не смогла удержаться!

Голова ее свалилась на грудь, плечи обвисли и затряслись.

— Ну, хватит — не маленькая! — грубовато сказал он, тоже не сходя с места.

— Да ты, наверно, сам не понимаешь, на что решился! — шмыгая носом проговорила она.

— Понимаю. Перестань реветь. Лучше обо всем потолкуем, как муж и жена…