Ханидо и Халерха

Ниникай выпрямился и убрал рукой челку с глаз.

— Царский слуга пойдет на грех? — спросил он с ухмылкой. — А бог Христ?

— О, да ты, я вижу, православие знаешь! Похвально… Но ведь грешат люди! Грешат… А тут оправдание будет: бог на дружбу благословил, бог и простить должен. А? И еще оправдание: законы-обычаи уважать надо — куда денешься? Грех-то уж больно… сладкий…

Исправник неожиданно громко захохотал — даже голову откинул за высокую спинку стула. Смех этот был понят по-разному: русскими — как разрядка после тяжкой минуты и еще как искреннее удовольствие от смачного разговора, чем он обычно грешил от великой скуки, а богачи-инородцы — как смех победителя, который считается лишь с самим собой. Северяне умеют уважать победителя, но не всякого. Исправник, наверно, должен многое знать о каждом из них. Но зачем хвастать этим, зачем на таком пиру говорить, у кого какая жена и кто как относится к женщинам! Выходит, сиди и молчи, а то из-под одеяла вытащит?

А тем же ответить и нельзя, и невозможно, и никому не захочется. Хуже того — в кругу мужчин вообще говорить о женщинах не положено, презрительны разговоры такие на Севере, а он обрадовался! Баламут Ниникай нарочно же подтолкнул его — это понял бы даже мальчишка. Что, у русских иначе? Не может быть. Раз пригласил в гости — значит, и уважать надо гостей… А как будет с обычаями — он не ответил: Ниникай отрекся от чукотских обычаев. А если б спросил кто другой?

Друскин между тем опрокинул в рот еще одну рюмку, что-то снял с вилки зубами и, дожевывая, сказал Ниникаю:

— Ладно, не поедет к тебе чиновник. Не бойся за свою жену-красавицу. Это я пошутил. Но позволь узнать: я, может, неверно понял тебя? Сам ты живешь по-христиански. Зачем же спрашиваешь? Тебя все чукотские богачи просили об этом?

— Богатый человек — сильный человек, живет один, спрашивает один, — ответил Ниникай.

— Ага, тогда выходит, что ты воюешь с обычаями и хочешь меня на помощь позвать?

— Есть большая дружба, нет большая дружба — обычай одинаково будет. Исправник не победит, — возразил чукча. — Скажи, как большая дружба пойдет?

— Тьфу! Опять за рыбу деньги, за шкурку порох, — буркнул исправник, а про себя решил: "Или помешался на бабах, или срывает дело".

Чиновники выразительно глядели на Друскина: сдержись, мол, Пантелей, договаривались же, переведи на шутку, подумай о других обычаях — не о чукотских… Богачи же туземцы сидели как истуканы, будто происходящее их и впрямь не касалось. Куриль сидел, опустив голову. "Ладно, — сказал себе Друскин, — сдержимся еще один раз. А там поглядим…"

— Господин Ниникай, ты видел мою жену? — спросил он. — Не видел. А попадью? Это же по три чукотских жены в каждой. В двери не пролезают. Я буду в гости звать богачей стариков. Понял меня? А про молодых чукчей я расскажу тебе один случай…

И обозленный исправник, упершийся в один чукотский обычай, как дышлом в ворота, начал рассказывать, как в Нижнем остроге русская баба выгнала на мороз и гостя-чукчу, и мужа, который успел воспользоваться гостеприимством, оказавшись в стойбище. При этом Друскин не подбирал замену выражениям, чтобы все остальные осерчали на Ниникая. Но Куриль сперва все переиначивал, а потом замолчал.

— Что, Афанасий, не переводишь?

— Я тут не все слова знаю, однако. — ответил Куриль и посоветовал: — Не надо говорить дальше.

— Но он вынуждает меня!

— Иносказательно надо. И очень мало. О женщинах — плохо нашим.

— Но ты сказал: крой тем же…

— Иносказательно надо, — уперся потухший Куриль. — Ниникай так говорит — не прямо.

— Провокатор твой Ниникай! — сквозь зубы сказал исправник.

— Слово такое не знаю. Ругаешь — не надо. О делах говори — лучше пойдет.

Но было поздно: двое богачей встали и молча направились к выходу, встал и третий, красноречиво ощупывая завязку штанов. Русские чиновники и богачи в замешательстве прятали глаза. И Друскин понял, что влип, что его одурачили.

"…И никто не набросился на этого чукчу, даже старики не окоротили. Выходит, поддерживали. — Друскин оборвал рассказ и пытался собраться с мыслями. — Но ведь они не знают, зачем их созвали. А потому не верят в добро, что мысли у всех одинаковые и короткие, как козьи хвосты: не потребовал бы я оленей. Но злой-то я больше потребую, если бы нужно было! Не пойму… А может, хотят бой дать — мол, мы хозяева здесь, а не вы?.."

Размышления эти сменились другими, идущими уже от чувств и чести.

Дикари оказались благородными, а он — пошляком. Но вот они сидят перед ним, эти благочестивые — косматые, желтозубые, живут у озер и рек, а сроду не мылись, едят — чавкают, как медведи… Взгляд исправника остановился на ближнем из них — чукотском богаче шамане. Кака заметил взгляд — и немедленно стал дергать плечами и строить рожи. Половина лица его — в татуировке, глаз на этой же стороне с желтым бельмом, две грязные косы, как у старой спившейся бабы, а в волосах вши, конечно. Дышит это чучело — и из-под воротника вырывается вонь… Омерзение насквозь прострелило Друскина. Как он ненавидел всех их!..

Но надо было спасать положение. Он встал и направился к своим богачам.

Ему тут же уступили место, и он сел напротив чукотского богача Тинальгина и юкагирского — Петрдэ. Сзади него уже стоял Потонча с полотенцем на шее.

Потащил сюда же табуретку и очень грустный Куриль.

— Русские говорят: лиха беда — начало, — сказал старикам Друскин. — Но есть и еще примета: если дружба началась с неприятности, то это будет крепкая дружба… Мы не понимаем друг друга. И тут Ниникай прав — обычаи, порядки, привычки много таят неприятностей. Но надо же как-то начать! Никаких плохих намерений у нас нет, ей-богу. Вместе живем — почему не дружить?..

Исправник знал, что Куриль переводит сейчас очень точно — он тоже переживает, но в ответ — ни слова, ни кивка, ни движения бровей или глаз, ничего, что свидетельствовало бы о том, что его понимают или совсем не понимают. И он озадаченно замолчал. А дело было в том, что оба старика, как и их соседи, совершенно обомлели от близости царского помощника. Начальник уездной полиции был при полном параде — в мундире, который ему приходилось надевать раз в год, а то и реже, в ремнях и с наганом. Они не знали, куда смотреть — в одни светлые, втягивающие глаза с тяжело обвисшей под ними кожей, или на все красноватое, словно от натуги, лицо со стрелками усов и ровно обстриженной, подскобленной бородой, или на поразительно ладный пиджак с блестящими пуговками и украшениями на плечах, с твердым стоячим воротником, который, наверно, для того так сделан, чтобы все знали, что он никому не должен кланяться. А еще притягивал взгляд кожаный коробок на левом боку — неужели и впрямь у исправника есть "маленькое ружье", которое можно спрятать в кулак?.. Этот властный человек из нездешнего мира, конечно, понимает, что пир начался плохо, не весело, не по-дружески, и что бы сейчас ни говорил он, для одних, ошарашенных близостью к нему, это вообще не имело значения, а для остальных было пустыми обманчивыми словами: он укушен и зол и правду скажет лишь завтра, когда все обдумает со своими помощниками…

Никто с исправником в разговор не вступал — и уже ничего ему не оставалось, как спросить:

— …Но, может быть, у кого есть ко мне личные дела — просьбы, жалобы, советы? Давайте, скажите, а то я скоро уйду.

Были у тундровиков и жалобы, и просьбы, но кто ж это станет высказывать их, когда хозяин главное утаил? И тогда раздался голос Потончи — Васьки Попова:

— Вашеглородие, э-э… мне нынче далеко, шибко далеко ездить приходится — по тайге, Индигирке был, все тундра объехал.