Ханна
Шрифт:
"Я могла бы быть женой Менделя".
Четыре, пять, шесть дней ожидания, а миссис Смитсон все больше выказывает недовольство, считая себя обреченной вечно содержать жиличку, которая не платит илипочти не платит: Ханна выделила ей великодушно десять шиллингов, а на остальные два фунта открыла банковский счет, первый в своей жизни.
Время идет, ничего не происходит, ответа от кузена Шлоймеля нет. Вскоре она продает второе платье. Но совершенно на других условиях: она извлекла урок. К модистке на Бурк-стрит она является в предмете своей гордости, том самом платье с тридцатью девятью пуговицами…
— Я только что обнаружила ужасную вещь. На том платье, которое я вам продала, я, кажется, оставила камею, которая
Она выходит с адресом покупательницы своего первого платья. Это некая Маргарет Аткинсон. Она живет в аристократическом квартале Сент-Кильда. Ханна является туда под именем Анны де Лакло (фамилию она позаимствовала у автора одной из своих настольных книг "Опасные связи"). Рассказывает ту же историю, что и модистке: она — богатая француженка, путешествует с отцом и избавляется от своих туалетов по настоянию отца, который считает, что таскать с собой сто двенадцать платьев — это уж слишком.
"Одумайся, Ханна, зачем ты так врешь? Что за манера все преувеличивать?"
Второе платье продано Маргарет Аткинсон за двенадцать фунтов и двенадцать шиллингов. Маргарет лет тридцать. Ханна нашла ее на прекрасно ухоженной лужайке перед великолепным домом. Лужайка по склону спускалась прямо к морю. Неподалеку под наблюдением гувернантки играли двое детей.
Маргарет Аткинсон рассказывает, что она собирается с семьей в Новую Зеландию, где у ее мужа дела. Если Ханна хочет ей продать другие "парижские платья", то пусть поспешит.
— Я приду послезавтра, — предлагает Ханна. — Одно из моих платьев вам очень пойдет.
Свидание назначено. Ханна уходит через сад, который производит на нее огромное впечатление: "У меня будет такой же, когда я разбогатею". А пока она возвращается пешком на Сванстон-стрит, остановившись только для того, чтобы положить одиннадцать фунтов на свой счет в банке.
Почти безразличным тоном спрашивает она миссис Смитсон, есть ли перевод от кузена Шлоймеля. Нет, конечно. Она отдает фунт хозяйке. На оставшиеся шиллинги покупает новые туфли, наименее уродливые из всех, какие смогла найти в лавочках на Бурк-стрит, — сделанные в Америке в почти своего, тридцать третьего размера. Она напихала в носки тряпок, и ей стало легче ходить.
За два дня идея, на которую натолкнула ее миссис Аткинсон, выкристаллизовывается окончательно: она должна найти себе богатых попутчиков до Сиднея или хотя бы до Уадонги, которые взяли бы ее в качестве прислуги. Многие бегут на север от мельбурнской зимы. Что ж, это ей на руку.
Ханна развивает бурную деятельность: отправляется на вокзал и наводит справки о тех, кто заказал билеты в вагоны первого класса на поезда, идущие в Уадонгу и Сидней, затем дополняет свой список по анкетам самых, крупных отелей Мельбурна. Три недели поисков — и вот удача: некая мадам Элоиза Хатвилл ищет служанку, перед тем как отправиться в свои владения в долину Муррей. Ханне нужно некоторое время, чтобы узнать подробности. Владения, о которых идет речь, находятся рядом с местом с экзотическим названием Гундагай в Новом Южном Уэльсе. Что касается Хатвиллов, то это достаточно богатая бездетная семья, корни которой уходят к немецким швейцарцам; семья, обосновавшаяся в Австралии тридцать лет назад и привезшая с собой саженцы винограда: своим состоянием они обязаны рудникам и виноградникам. Информация довольно ценная, но дорого обошедшаяся Ханне: когда она входит в холл великолепного особняка в Торак, на левом берегу Яры, там уже ожидают более десятка претенденток.
Выждав очередь, она оказывается перед кругленькой маленькой женщиной с тонкими губами, толстыми красными пальцами, перетянутыми множеством колец, со странным лихорадочным взглядом, которая обращается к ней по-английски, затем переходит на немецкий и лишь мельком бросает взгляд на рекомендацию (она, впрочем,
написана самой Ханной).Но в глубине помещения, в котором происходит беседа и где задернутые шторы почти не пропускают свет, есть приоткрытая дверь, ведущая в еще более темную комнату.
И к Ханне приходит уверенность: там, за этой дверью, кто-то стоит, кто-то, кого она не видит, но кто наблюдает за нею и от чьего желания зависит, будет она принята на службу или нет.
— Я люблю, — говорит Элоиза Хатвилл, — когда мои гувернантки элегантны. Пройдитесь от комода до кресла. Повернитесь, я хочу видеть вас со спины. Обнажите шею. Да-да, я хочу видеть вашу грудь: не переношу, когда гувернантки набивают свои платья тряпьем, чтобы создать видимость, что у них большая грудь… Наклонитесь…
Ханна наклоняется прямо напротив приоткрытой двери, расстегивая ворот платья, и опускает его настолько, насколько позволяет тонкая батистовая рубашка.
— Оденьтесь и подождите. Сейчас мы дадим ответ. Ответ положительный, Ханна принята с оплатой 18 шиллингов в неделю, что намного превышает обычные ставки.
"Остается узнать, почему мне так платят".
Затем еще один пример удивительной расточительности — 10 ливров на новую одежду, головные уборы и даже обувь. Инструкции, данные экономкой, с виду немецкого происхождения, произнесены на ломаном английском. Она считает, что оба кумачово-красных платья слишком изысканны для служанки. Экономку зовут Хартман, у нее достаточно твердые представления насчет одежды: черные платья с серым воротничком и квадратным декольте…
— Внизу кружева…
Она приподнимает юбку Ханны до бедер, покачивает головой.
— Пойдет. Вы одеты как настоящая госпожа. За кого вы себя принимаете? Будьте готовы к отъезду послезавтра, после обеда. У вас есть родственники в Австралии?
— У меня пятеро братьев. Один выше другого. Настоящие великаны…
19 августа 1892 года она рассчитывается с миссис Смитсон.
В вышитую сумку, где поверх ее личных платьев лежат вещи гувернантки, она кладет и острую бритву с перламутровой ручкой, которую купила в тот же день.
Назавтра в 5 часов утра она садится в поезд на Уадонгу. Ханна едет поездом второй раз в жизни (до этого была поездка от Варшавы до Данцига), но теперь перед нею пейзаж незнакомой Австралии, не очень привлекательный на первый взгляд: остались позади пригородные заводы, местность пока равнинная, пустынная, без деревьев, узкие строчки загонов разрезают землю до горизонта. В этих загонах овцы умирают от скуки, хотя их там немыслимое количество. Это обилие овец начинает надоедать Ханне, которая уже почти ненавидит свою работодательницу. Не потому что Элоиза Хатвилл слишком жеманна и у нее манеры маленькой девочки (хотя ей давно стукнуло 50), не потому что она на протяжении всего пути требует, чтобы на нее брызгали одеколоном, и поедает колбасы, лежащие в огромной плетеной корзине. А потому что невыносимо слушать ее болтовню — пронзительный крик на не всегда понятном немецком, смешанном со швейцарским диалектом. Она без конца перечисляет свои австралийские богатства. Ее богатства, а не мужа… С которым Ханна, впрочем, еще не знакома. Она видела его только дважды издалека: в первый раз — в доме Торак, во второй — на вокзале, рядом с Элоизой, которая наблюдала за погрузкой своих бесчисленных чемоданов. Любопытно, что жена едет отдельно от мужа, даже в разных вагонах.
Поезд останавливается в Уадонге, это на реке Муррей. Тут все высаживаются, чтобы пересесть в повозку, запряженную шестью лошадьми, и, перебравшись через реку, попасть в Олбери — первый город в Новом Южном Уэльсе. При въезде в колонию Виктория надо соблюсти очень много формальностей, а таможенный контроль тщательный и нудный. Ханна на всякий случай подсчитывает общий итог налога на ввоз. Подсчеты она делает машинально, ибо на данный момент понятия не имеет, какую пользу сможет из них извлечь.