Ханс Бринкер, или Серебряные коньки

Тетушка Бринкер сейчас же сдержалась. Глаза ее загорелись. Весь ее вид изменился. Можно было подумать, что за все это время она ни разу не всплакнула, ни на минуту не поддалась слабости. Она говорила очень тихо, но в голосе ее звучала решимость:

– Я останусь с мужем, мейнхеер.

Доктор Букман удивился: не часто приходилось ему сталкиваться с таким неповиновением. На мгновение глаза его встретились с глазами женщины.

– Можете остаться, юфроу, – сказал он изменившимся голосом.

Гретель уже исчезла.

В углу был маленький чулан, где, прикрепленное к стене, стояло жесткое ложе Гретель. Девочка юркнула в чулан, решив, что никто не вспомнит о дрожащей малютке, скорчившейся там во мраке.

Доктор Букман снял с себя тяжелое пальто, налил воды в глиняный таз и поставил его у кровати. Потом, повернувшись к Хансу, спросил:

– Я могу на тебя положиться, парень?

– Можете, мейнхеер.

– Верю. Стань здесь, у изголовья… а мать пусть сядет справа от тебя… вот так… – И он поставил стул рядом с кроватью. – Запомните, юфроу, никаких криков, никаких обмороков!

Тетушка Бринкер ответила ему только взглядом. Этого ему было довольно.

– Ну, Волленховен…

О, этот футляр со страшными инструментами! Ассистент взял их в руки. Гретель, глазами, полными слез, смотревшая из своего чулана в дверную щель, больше не могла сидеть тихо.

Она как бешеная ворвалась в комнату, схватила свой капор и выбежала из дому.

Глава XXXIII Гретель и Хильда

Началась большая перемена. При первом же ударе школьного колокола канал, казалось, издал громовой крик и сразу ожил, усеянный мальчиками и девочками. Этот хитрец, так мирно сверкавший под полуденным солнцем, как будто только и ждал сигнала от школьного колокола, чтобы тотчас же встрепенуться и заиграть сменой блистательных превращений.

Десятки пестро одетых детей сновали на коньках по каналу. Их жизнерадостность, подавляемая в течение всего утра, изливалась теперь в песнях, криках и смехе. Ничто не мешало потоку веселья. Ни одной мысли об учебниках не вылетело вместе с детьми на вольный воздух. Латынь, арифметика, грамматика – все на целый час заперты в сумрачном классе. Пускай учитель, если хочет, сам станет именем существительным, хотя бы собственным, – они, дети, будут веселиться! Когда кататься так хорошо, как сейчас, не все ли равно, где находится Голландия – на Северном полюсе или на экваторе? Что касается физики – к чему утруждать себя инерцией, силой тяготения и тому подобным, когда только о том и думаешь, как бы тебя не опрокинули в толкотне!

В самом разгаре веселья кто-то из ребят крикнул:

– Это что такое?

– Что? Где? – зазвучали десятки голосов.

– Как, вы не видите? Вон там, у «дома идиота», что-то темное…

– Я ничего не вижу, – сказал один из мальчиков.

– А я вижу! – закричал другой. – Это собака.

– Где собака? – послышался писклявый голосок, уже знакомый нам. – Никакой собаки там нет… просто куча тряпья.

– Эх ты, Воост, – резко возразил другой мальчик, – опять попал пальцем в небо! Да это гусятница Гретель ищет крыс.

– Ну и что же? – пискнул Воост. – А разве она не куча тряпья, хотел бы я знать?

– Ха-ха-ха! Молодец, Воост! Получишь медаль за остроумие, если будешь продолжать в том же духе.

– Но, будь здесь ее брат Ханс, ты получил бы кое-что другое. Держу пари, что получил бы! – сказал один закутанный малыш, страдающий насморком.

Однако Ханса здесь не было, поэтому Воост мог позволить себе опровергнуть обидное предположение:

– А кто на него обращает внимание, сопляк-чихала? Да я в любую минуту вздую дюжину таких, как он, и тебя в придачу!

– Ты вздуешь? Ты? Ну, это мы еще посмотрим! – И в доказательство своих слов «сопляк» во весь опор покатился прочь.

Тут поступило предложение погнаться за тремя самыми старшими учениками, и все, друзья и враги, хохоча до упаду, быстро объединились для общей цели.

Из всей этой радостной толпы только одна девочка вспомнила о темной маленькой фигурке, что лежала у «дома идиота».

Бедная, перепуганная Гретель! Она не думала о школьниках, хотя их веселый смех доносился до нее, как сквозь сон… «Как громки стоны за этим завешенным окном!» – думала она. Неужели чужие люди действительно убивают ее отца?

При этой мысли она вскочила на ноги с криком ужаса.

«Ах нет! – всхлипнула она и снова опустилась на бугорок мерзлой земли, на котором сидела все время. – Мама и Ханс там. Они позаботятся о нем. Но какие они были бледные! Даже Ханс и тот плакал!.. Почему старый сердитый меестер оставил его, а меня услал? – недоумевала она. – Я прижалась бы к маме и поцеловала бы ее. После этого она всегда гладит меня по головке и ласково говорит со мной, даже если перед тем сердилась… Как сейчас стало тихо! Ах, если умрут и отец, и Ханс, и мама, что я тогда буду делать?» И Гретель, дрожа от холода, закрыла лицо руками и зарыдала так, словно сердце у нее разрывалось.

За последние четыре дня бедной девочке пришлось нести непосильное бремя. Все это время она была для матери послушной маленькой служанкой. Днем утешала и подбодряла бедную женщину, помогая ей во всем, а долгими ночами дежурила вместе с ней. Она знала, что сейчас происходит что-то ужасное и таинственное, такое ужасное и таинственное, что даже ласковый, добрый Ханс не решился объяснить ей, в чем дело.

Потом явились и другие мысли. Почему Ханс ничего не сказал ей? Как не стыдно! Она не ребенок. Эго она отняла у отца острый нож. Она даже отвлекла его от матери в ту ужасную ночь, когда Ханс, хотя он такой большой, не смог ей помочь. Так почему же с ней обращаются так, словно она ничего не умеет? О, как тихо… и какой холод, какой жестокий холод! Если бы Анни Боуман не ушла в Амстердам, а осталась дома, Гретель не чувствовала бы себя такой одинокой. Как мерзнут ноги… Не от этих ли стонов ей кажется, будто она плывет по воздуху?..

Нет, так не годится… Матери с минуты на минуту может понадобиться ее помощь!

С трудом приподнявшись, Гретель села прямо, вытерла глаза и удивилась – удивилась, почему небо такое яркое и синее, удивилась тишине в домике и больше всего смеху, который то громче, то тише раздавался вдали.

Вскоре она снова упала на землю, и мысли все больше мешались и путались в ее помутившейся голове.

Какие странные губы у меестера! Как шуршит гнездо аиста на крыше, словно нашептывая ей что-то! Как блестели ножи в кожаном футляре – пожалуй, еще ярче, чем серебряные коньки. Если б она надела новую кофту, она бы так не дрожала. Эта новая кофта очень красивая. Единственная красивая вещь, которую Гретель носила в жизни… До сих пор Господь хранил ее отца. Он и теперь сохранит, только бы ушли те двое.

Ах, сейчас меестеры очутились на крыше! Они карабкаются на самый верх… Нет… это мама и Ханс… или аисты… Темно, ничего не разберешь. А бугорок трясется и качается так странно… Как нежно поют птички! Эго, наверное, зимние птички, ведь воздух прямо кишит ледяными снежинками… Да тут не одна птичка… их целых двадцать… «Послушай их, мама!.. Разбуди меня, мама, перед состязаниями… я так устала все плакать и плакать…»

Чья-то рука твердо легла на ее плечо.

– Вставай, девочка! – крикнул ласковый голос. – Нельзя так лежать: ты замерзнешь.