Ханс Бринкер, или Серебряные коньки
Шрифт:
Гретель медленно подняла голову. Хильда ван Глек наклонилась, глядя ей в лицо добрыми прекрасными глазами. Но Гретель это не показалось странным, ведь она и раньше не раз видела это во сне. А сейчас ей так хотелось спать!
Но ей и не снилось, что Хильда будет так грубо трясти ее, поднимать насильно, – не снилось, что она услышит, как Хильда твердит:
– Гретель! Гретель Бринкер! Проснись же, проснись!
Все это было наяву. Гретель подняла глаза. Прелестная, хорошенькая девочка все так же трясла, терла, чуть не колотила ее. Наверное, все это сон. Да нет, вот и домик… гнездо аиста… и карета меестера
Наконец Гретель начала приходить в себя.
– Я заснула, – пролепетала она, запинаясь, и, очень смущенная, обеими руками протерла глаза.
– Да, вот именно, и слишком крепко заснула, – улыбнулась Хильда побелевшими губами. – Но сейчас тебе лучше… Обопрись на меня, Гретель… вот так… а теперь двигайся. Скоро ты настолько согреешься, что тебе можно будет сесть у огня… Давай я отведу тебя домой.
– О нет, нет, нет! Только не туда! Там меестер. Он услал меня прочь!
Хильда удивилась, но решила пока не просить объяснений.
– Хорошо, Гретель… Старайся идти побыстрее. Я уже давно заметила тебя здесь, на бугорке, но думала, что ты играешь… Вот так… двигайся…
Все это время добрая девочка заставляла Гретель ходить взад и вперед, поддерживая ее одной рукой, а другой стараясь изо всех сил стащить с себя теплое пальто.
Но Гретель внезапно догадалась, зачем она это делает.
– О юфроу! – крикнула она умоляюще. – Пожалуйста, и не думайте об этом!.. Пожалуйста, не снимайте его с себя! Я вся горю… я, право же, горю… Нет, не то чтобы горю, но меня всю как будто колет иголками и булавками… Пожалуйста, не надо!
Отчаяние бедной девочки было так искренне, что Хильда поспешила успокоить ее:
– Хорошо, Гретель, не буду. А ты побольше двигай руками… вот так. Щеки у тебя уже красные, как розы. Теперь меестер, наверное, впустит тебя. Непременно впустит… А что, твой отец очень болен?
– Ах, юфроу, – воскликнула Гретель, снова заливаясь слезами, – он, должно быть, умирает! Сейчас у него там два меестера, а мама сегодня все молчит… Слышите, как он стонет? – добавила она, снова охваченная ужасом. – В воздухе что-то гудит, и я плохо слышу. Может быть, он умер! Ох, если бы мне услышать его голос!
Хильда прислушалась. Домик был совсем близко, но из него не доносилось ни звука.
Что-то говорило ей, что Гретель права. Она подбежала к окну.
– Оттуда не видно, – страстно рыдала Гретель, – мама залепила окно изнутри промасленной бумагой! Но в другом окне, на южной стене, бумага прорвалась… Пожалуйста, загляните в дырку!
Хильда, встревоженная, пустилась бегом и уже обогнула угол, над которым свешивалась низкая тростниковая крыша, обтрепавшаяся по краям. Но вдруг она остановилась.
«Нехорошо заглядывать в чужой дом», – подумала она. Потом тихонько позвала Гретель и сказала ей шепотом:
– Загляни сама… Может быть, он просто заснул.
Гретель бросилась было к окну, но руки и ноги у нее дрожали. Хильда поспешила поддержать ее.
– Да уж не захворала ли и ты? – ласково
спросила она.– Нет, я не больна… Только сердце у меня сейчас ноет, хотя глаза сухие, как у вас… Но что это? И у вас глаза уже не сухие? Неужели вы плачете из-за нас? О юфроу!.. – И девочка вновь и вновь целовала руку Хильды, стараясь в то же время дотянуться до крошечного оконца и заглянуть в него.
Рама была сломана и починена во многих местах; поперек нее свешивался оборванный лист бумаги. Гретель прижалась лицом к раме.
– Что-нибудь видишь? – прошептала наконец Хильда.
– Да… Отец лежит совсем тихо, голова у него перевязана, и все впились в него глазами. Ох! – чуть не вскрикнула Гретель, откинувшись назад, и быстрым, ловким движением сбросила с себя тяжелые деревянные башмаки. – Я непременно должна пойти туда, к маме! Вы пойдете со мной?
– Не сейчас. Слышишь, зазвонил школьный колокол. Но я скоро вернусь. До свидания!
Гретель вряд ли слышала эти слова. Но она долго помнила ясную, сострадательную улыбку, мелькнувшую на лице Хильды.
Глава XXXIV
Пробуждение
Ангел и тот не мог бы войти в домик так бесшумно. Гретель, не смея ни на кого взглянуть, тихонько прокралась к матери.
В комнате было очень тихо. Девочка слышала дыхание старого доктора. Ей чудилось, будто она слышит даже, как падают искры на золу в камине. Рука у матери совсем похолодела, но на щеках горели красные пятна, а глаза были как у оленя: такие блестящие, такие скорбные и тревожные.
Но вот на кровати что-то шевельнулось – едва-едва, и, однако, все вздрогнули. Доктор Букман в тревоге наклонился вперед.
Снова движение. Крупная рука, слишком белая и мягкая для руки бедняка, дернулась… и медленно поднялась к голове.
Она ощупала повязку, но не судорожно, не машинально, а движением, столь явно сознательным, что даже доктор Букман затаил дыхание. Потом глаза больного медленно открылись.
– Осторожно! Осторожно! – послышался голос, показавшийся Гретель очень странным. – Подвиньте этот мат повыше, ребята! А теперь бросайте на него глину. Вода поднимается быстро… Время не терпит…
Тетушка Бринкер кинулась вперед, как молодая пантера. Она схватила мужа за руки и, склонившись над ним, зарыдала.
– Рафф! Рафф, милый, скажи что-нибудь!
– Это ты, Мейтье? – спросил он слабым голосом. – А я спал… кажется, я ранен… Где же маленький Ханс?
– Я здесь, отец! – крикнул Ханс, чуть не обезумев от радости.
Но доктор остановил его.
– Он узнаёт нас! – кричала тетушка Бринкер. – Великий Боже, он узнаёт нас! Гретель, Гретель, поди сюда, взгляни на отца!
Тщетно доктор твердил: «Замолчите!» – и не пускал их к кровати: он не мог удержать никого.
Ханс и тетушка Бринкер, смеясь и плача, не отрывались от того, кто наконец пробудился. Гретель не издавала ни звука, но смотрела на всех радостными, удивленными глазами.
Отец снова заговорил слабым голосом:
– А что, малышка спит, Мейтье?
– Малышка! – повторила тетушка Бринкер. – О Гретель! Это он о тебе говорит! И он называет Ханса «маленьким Хансом»! Десять лет проспать! О мейнхеер, вы спасли всех нас! Он десять лет ничего не сознавал! Дети, что же вы не благодарите меестера?