Ханский ярлык

— Сколько ж ты просишь за них?

— Не дорого, лишь бы оправдать их содержание. По десять гривен за человека. И помимо этого за ваше выступление против меня на поле брани — пятьсот гривен. Так мало потому, что вы ещё прошлый пятитысячный окуп не выплатили.

— Сам знаешь, Михаил Ярославич, как ныне трудно в Новгороде и с хлебом и с деньгами.

— Знать, не очень трудно, если привели дружину на помощь Юрию Даниловичу. Не мне как великому князю, а ему.

— Но сам же знаешь, князь, что Новгород издревле волен в князьях, ещё со времён Ярослава. Не заладилось с тобой, послали за Юрием Даниловичем.

— Вот-вот, не налезла рукавица на руку, так натянем на голову.

Наконец и Юрий Данилович решил разомкнуть уста:

— А сколько ж назначишь за моих пленных?

— За каких?

— Ну, за дружинников хотя бы? Когда их вернёшь?

— Как получу мир от тебя и ты крест поцелуешь на этом.

— Но у тебя ещё ж жена моя и брат Борис.

— И княгиню с князем доставлю в Москву хоть завтра, но только в твои руки. Повторяю, только в Москву.

Этим Михаил Ярославич косвенно указывал Юрию его место. Москва, а не Новгород, откуда он ныне явился.

— Слава Богу, — забормотал владыка, видимо решивший, что главное дело сделано, о пленных договорились. И перекрестился трижды.

Однако недовольно закряхтели новгородцы, и Степан Душилович молвил обиженно:

— Интересно получается, Михаил Ярославич, с нас ты окуп дерёшь эвон какой, а москвичей прощаешь.

— Они мне другим платят. Тишиной. А Новгород, за Калиту не ухватишь да не тряхнёшь её, он и не поймёт своей вины.

Князь Михаил перехватил выразительный взгляд Юрия в сторону новгородцев, недовольный, даже злой. Подумал: «Не понравился экивок новгородский в московскую сторону. Это хорошо. Значит, я верно вбил этот клинышек меж ними. Вовремя».

Кавгадый сидел у окна и, кажется, не собирался вступать в спор. Его молчание князь Михаил расценивал как поддержку, Твери: «Не зря я его задарил. Не зря».

Во время препирательств с новгородцами скрипнула дверь. Все повернули головы туда. В неширокий раствор просунул голову Сысой и, встретившись взглядом с Михаилом Ярославичем, требовательно закивал головой, зовя его к себе.

Михаил Ярославич нахмурился, понимая, что по пустяку Сысой бы звать не стал. Почувствовал, как тревожно сжалось сердце.

— Я сейчас... — И, поднявшись с лавки, вышел на крыльцо. — Ну что там? — спросил Сысоя.

— Вон Аксайка прискакал, — кивнул Сысой. — Беда дома.

Аксайка стоял у взмыленного долгой скачкой коня и, увидев, как князь направился к нему, пал на колени.

— Ой, беда, князь! Шибкая беда!

— Говори, чёрт!

— Княгиня померла, князь.

Михаилу Ярославичу показалось, что его качнуло. Аксайка, видимо, понял свою оплошку:

— Не твоя, не твоя, Юрий.

— Пленная?

— Да, да, да.

Михаил Ярославич схватил Аксайку за грудки, поднял с колен, спросил свирепо, словно он был во всём виноват:

— С чего вдруг? С чего померла? Ну?

— Не знаю, князь. Что-то плохо ела, сильно рвало перед смертью.

— Сволочи! — князь отшвырнул Аксайку, обернулся к Сысою: — Седлай коней! Живо!

И, спотыкаясь, пошёл к крыльцу, сразу потемневший, сникший. Поднялся по ступеням, открыл дверь. Встал в проёме, прохрипел:

— Княгиня Агафья померла.

И тут же повернулся, сбежал с крыльца, направился к коням. Там уже ждал его Сысой, затягивая подпруги у седел.

Смерть высокой полонянки, неожиданная, внезапная, как взблеск молнии, вышибла Михаила Ярославича из седла победителя. Он был в растерянности. Сам стал доискиваться причины. Кто мог отравить её? Кому она мешала? Вышел на московские гостинцы-пироги в туеске. Однако гонец, привёзший их, клялся, что и сам ел их. И ничего. Оставшиеся несколько из туесков скормили для проверки собаке. Та съела и осталась жива. Проверили свою поварню, трясли перепуганных поварих, но так никакого отравителя не обнаружили. Все были искренне огорчены и перепуганы случившимся.

— А може, она от болезни, Ярославич? — гадал Сысой.

— От какой ещё болезни?

— Ну, как у нас тогда на Цне.

— Если б от той язвы, сейчас бы половина дворни заболела б. Ах, зачем я не отдал её Кавгадыю, ведь он же просил её.

— Кабы знать, где упадёшь, соломки б подстелил, — сочувствовал Сысой. —А теперь Юрий Данилович взъярится.

— Что Юрий? Вот хан взовьётся, — чай, она сестра его.

Вместе с мужем переживала Анна Дмитриевна:

— Я пред тем была у неё. Хорошо так поговорили. Утешила бедную, что всё образуется, что скоро отпустишь её.

— Она-то хоть что-нибудь говорила?

— Говорила. Вспоминала свою Орду, мать.

— А мужа?

— Про мужа молчала. А я и не спрашивала. Зачем травить молодую женщину?

Впервые в жизни Михаил Ярославич не знал, что делать, как поступать дальше? Дворский велел сделать гроб покойной и, положив в него умершую, приказал унести и поставить на ледник: «Москва запросит, отправим».

Однако Москва молчала. Александр Маркович предложил:

— Давай-ка, Ярославич, съезжу я по-стариковски. Объясню Юрию Даниловичу, что мы в сём ни сном ни духом.

— Не поверит он.

— Ведомо, не поверит. Возьму с собой Бориса Даниловича. Вдвоём неужто не убедим? И о мире словцо закину.

Не хотелось Михаилу Ярославичу отпускать своего старого пестуна, но надо ж было что-то делать.

Юрий Данилович встретил тверского посланца не очень приветливо, даже, кажется, возвращению брата не обрадовался.

— Юрий Данилович, мы все скорбим по твоей жене. Но что делать? Бог каждому свой срок отмеряет.

— Если бы Бог, — процедил князь.

— Зря ты так, Юрий Данилович, худое про нас думаешь. Зря. Великий князь Михаил Ярославич мира ищет с тобой, неужто он бы взял на себя такой страшный грех?

— А ты слышал, старик, библейскую заповедь?

— Какую?

— Око за око, зуб за зуб.

— А при чём здесь она?

— Как при чём? Вы мою жену уморили? Уморили.

— Не умаривали мы её, князь.

— Ага, она сама уморилась, — скривил в злой усмешке губы Юрий. — Раз она была у вас, значит, это ваших рук дело. И никто меня не переубедит в обратном.