Ханский ярлык

И Стюркина «тётка» Мотря для княгини старается изо всех сил. Обшивает её. Нашила ей исподних рубах с десяток, белых и красных, летник с унизанными жемчугом рукавами, опашень с золотыми пуговицами, тёплую телогрею о шестнадцати серебряных застёжках.

Но особенно княгине понравился сшитый Мотрей русский головной убор — кика. Высокое чело кики было изукрашено золотом и усыпано жемчугом и драгоценными камнями. По бокам кики с двух сторон ниспадали жемчужные шторы до самых плеч, задняя часть кики, подзатыльник, была сделана из собольего меха.

И когда Агафья надела опашень, а на голову водрузила кику, Мотря ахнула от восторга:

— Ах, милая княгинюшка, как ты хороша в этом! Вот теперь пусть кто усомнится, что ты не великая княгиня.

Агафье понравились эти русские одежды. Но особенно развеселил её муж, когда, войдя, в первые мгновения не узнал жену.

— Кто это? — удивился Юрий Данилович.

Скорее всего, он слукавил, чтоб сделать жене приятное, но она действительно долго смеялась его ошибке.

— Я что пришёл, Агаша, — заговорил князь наконец. — Завтра отбываю я на рать, и мне хотелось бы...

Но она не дала ему окончить, перебила:

— И я с тобой.

— Но поход, а там наверняка и битва, женское ли дело?

— Жена должна быть рядом с мужем, — решительно заявила княгиня и добавила уже не столько твёрдо: — Если она любимая жена.

— Да, да, Агашенька, — обнял Юрий её за талию, — ты у меня любимая. Но ведь в таком наряде в поход не пойдёшь.

— Я всё это сниму и опять надену своё — шалвары, кожух и шапку. Мы будем рядом.

И как ни отговаривал её Юрий Данилович, припугивая опасностями, она решительно стояла на своём: «Я еду с тобой».

И действительно, в день отъезда княгиня сидела уже на коне в своём татарском одеянии, наилучшим образом приспособленном к верховой езде. Сидела крепко, как влитая. Из оружия она взяла с собой лишь лук со стрелами и нож с костяной ручкой, который болтался у неё на поясе в кожаных ножнах и предназначался, конечно, не для боя, а для резки мяса на привале.

Вся дворня высыпала на двор провожать князя с княгиней в поход, и многие дивились воинственному виду госпожи своей:

— Ты гля, наша-то, наша...

— Да она полепш иного мужика сидит.

— Ведомо, из поганых, а их из люльки на коня садють.

— Ну и чё она навоюет?

— Не скажи. Зря, чё ли, лук захватила.

В самый последний момент выскочила из своей клети Стюрка с плетёнкой, кинулась к княгине.

— Княгинюшка-матушка, возьми пирожка с собой. Я с визигой наготовила.

— Куда ж мне их, Стюра?

— А вот заторочим сзади.

И сама девка привязала к задней луке плетёнку с пирогами.

— Вкушайте на здоровьичко!

Княгиня кивнула пирожнице благодарно и тронула коня вслед за мужем, который съезжал со двора в окружении гридей.

24. ИЛИ Я, ИЛИ ОН!

Тучи сгущались над Тверью. И подсылы, и добровольные соглятаи сообщали Михаилу Ярославичу тревожные вести. Из Новгорода двигался полк славян, нацеливаясь на Торжок. Сам Юрий Данилович, зайдя к Костроме (опять к Костроме), идёт по Суздальщине, увлекая за собой других князей, кого посулами, а кого и угрозой.

— Это что ж получается, — хмурился князь, — на меня вся Русь ополчается?

Александр Маркович как мог ободрял Михаила:

— На Руси, Ярославич, испокон всех собак на великого князя вешали. Если хорошо поискать, то можно себе и союзников найти.

— Ну кто, например?

— А хотя бы рязанский князь Иван Ярославич. Он Юрия ненавидит.

— Да, ему убийцу дяди любить не за что.

— Вот и пошли к нему гонца с предложением союза.

— А кого?

— Могу и я тряхнуть стариной.

— Езжай, Александр Маркович, договорись.

Союзники союзниками, но всё же лучше надеяться на самого себя. Тогда, сразу же по возвращении из-под Костромы, Михаил Ярославич велел всем древодельцам и строителям укреплять кремль, обустраивать вежи, ладить пороки, сносить на заборола камни — всё это на случай возможной осады.

Но он понимал, что если доводить дело до осады, то это значит почти наверняка проиграть войну. Надо готовиться к наступлению, встретить неприятеля далеко от города и постараться не допустить его к Твери. Поэтому шло срочное вооружение всех взрослых тверичан, город вместе с посадами превращался в военный лагерь. Тревожное ожидание нападения врага сплачивало жителей, настраивало на боевой лад: «Пересчитаем москвичам рёбра! Покажем им, где раки зимуют! Пострижём их наголо!» На всех углах звучали подобные оскорбительные и даже срамные для москвичей призывы.

И в крепости, и на всех посадах звенели едва не круглосуточно наковальни: «Бам-бам-бам, смерть врагам!» Ковалось оружие.

И в это время явился гонец от ханского посла.

— Князь Михаил, Кавгадый обеспокоен, что ты опять вооружаешься.

— Почему же он не обеспокоен тем, что князь московский вооружает против меня другие княжества? Даже Новгород поднимает против меня.

— Но он уговаривает и Юрия не драться с тобой.

— Плохо уговаривает. Князь Юрий уже подошёл к Клину и готов хоть завтра вступить в драку.

— Но он боится тебя.

— Пусть боится. Лишь бы мы его не боялись.

— Но что мне сказать Кавгадыю?

— Скажи, что рать неизбежна. Нарыв должен прорваться.

— Но Кавгадый хочет мира.

— Хочет мира, говоришь? А чего ж тогда он сам грабит мои земли?

— Он не грабит, он берёт только сено для корма коням.

— Но ведь сено смерды готовили для корма своей скотине. А не для ваших коней.

— Что делать, князь? Снегом ведь не накормишь.

А снежок подваливал, усиливались морозы, и к началу студня [212] встали реки, замёрзли озера. Вскоре дозорные, посланные перехватить сообщения между москвичами и новгородцами, приволокли пленного языка — славянина. От него Михаил Ярославич узнал, что Юрий зовёт новгородцев к Бортневу, дабы, соединясь, идти на Тверь. Отправив языка в поруб, князь сказал решительно:

— Ну что ж, на ловца и зверь бежит. Идём на Бортнев, преломим копьё с нетерпеливыми.

212

Студень — декабрь.