Харама
Шрифт:
— Лучше бы теперь. Пока волосы не совсем высохли. Не то такой копной и останутся, потом не расчешешь…
— Какое там не высохли! Часа два уже как они сухие-пресухие!
— Ну что ж, как хочешь…
Мели отвернулась от них. Подобрала прутик и принялась чертить в пыли: писала какие-то буквы, которые тут же стирала, потом черточки и крестики. Наконец сломала прутик и обернулась к Фернандо. Глаз его она видеть не могла — он прикрыл их от солнца согнутой в локте рукой.
— Ну вот! И этот заснул.
Из громкоговорителей,
Мели снова посмотрела на Алисию и Мигеля.
— Хорошо ты отделал рубашку!
— Кто? Я?
— Ну да, кто же еще. Ты ее всю извозил в пыли. Валяетесь где попало!..
— Неважно, — ответил Мигель, пожав плечами. — Все равно я собирался, как вернусь домой, бросить ее в стирку.
Мели ничего не ответила. Легла навзничь, подложив руки под голову.
— Фу, какая пакостная жара!.. — вздохнула она.
Здесь, в тени под деревьями, слепило глаза нестерпимое сияние противоположного берега, залитого солнцем; свет тяжкой глыбой придавил открытое поле, стерев фигурки овец на белесой равнине.
Лусита сказала:
— Ой, как у меня спина сгорела! Не могу даже лечь.
Она оторвалась от земли, села:
— Кто бы мне втер в спину немного крема? — спросила она и посмотрела на Тито.
Тито, лежавший рядом с ней, поднял глаза.
— Тито, может, ты будешь так любезен и окажешь мне эту услугу?
— Ну конечно, я тебя натру.
— Спасибо. Ты не можешь себе представить, как жжет.
Мели, склонив голову набок, снова наблюдала, как милуются Алисия и Мигель.
— Слушай, хочешь слабую сигаретку? Угощаю, — обратилась она к Мигелю.
— Что-что? Ах, сигаретку, да-да, конечно.
— Сейчас достану.
Лусита сказала:
— Передай мне сумку, пожалуйста, там у меня крем, — и протянула руку.
— Я сам найду, — сказал Тито.
— Нет, не суй нос куда не надо, — потянула она его за руку. — Дай сумку сюда.
Тито отвел руку с сумкой так, чтобы она не могла достать.
— А я любопытный. У тебя там секреты, Луси?
— Там мои вещи. Не люблю, когда в них роются. А еще говорите, что это мы любопытные. Ну, дай сюда.
Тито отдал сумочку.
— Ладно, детка, забирай. Береги свои секреты.
— Да нет там никаких секретов. Успокойся, там ничего интересного. Ты бы разочаровался. Хочешь, я покажу все, что там есть? Я — неинтересная особа, и тут ничего не поделаешь.
Она шарила рукой в сумочке, отыскивая крем.
— Тогда почему же ты не хотела, чтобы я сам посмотрел?
— Просто я люблю показывать из своих рук, только поэтому. И не терплю, когда моими вещами распоряжается кто-то другой. Держи крем. — И она легла ничком. — Погуще мажь плечи, — попросила она.
Выше по течению кто-то кричал, под сводами моста откликалось гулкое эхо. Паулина обернулась. Наверху, в начале моста, переливался в лучах солнца сине-желтый диск — железнодорожный
знак. Себас лежал, положив голову на колени Паулине. Он протянул руку и дотронулся до ссадины у Сантоса на щиколотке.— Что это у тебя за рана?
Тот отдернул ногу.
— Не трогай, больно. Подбили на матче.
— Когда?
— В прошлое воскресенье на стадионе «Элипа».
— Вот оно что! И чем кончилась игра?
— Кончилась потасовкой в середине первого тайма.
Себастьян рассмеялся:
— И это след?
— Сам видишь, обычное дело. Они оказались скотами. Но мы им всыпали, в рукопашной мы были рангом выше. — И он двинул кулаком.
— Этим всегда кончается, если соперник невесть кто. Надо, чтоб обо стороны уважали друг друга.
— В таких случаях уважают только грубую силу.
— И то, пожалуй, не всегда. Бывает, так сами и нарываются. Значит, вы разделали под орех этих молодчиков?
— Ясное дело. А потом мы сами разделились на две команды, добавили желающих из зрителей и сыграли товарищеский матч. А те улепетнули.
Сантос закрывал глаза от слепящего света тыльной стороной ладони. Паулина чесала спину Себасу и вдруг спросила:
— Слушай, Сантос, на вашей фабрике девушки тоже работают? Так ведь?
— Только на упаковке. В другом отделе. Мы их даже не видим.
— И незачем вам их видеть, — сказала Кармен.
— Конечно, радость моя, — засмеялся Сантос и потянулся рукой к ее подбородку. — Ты мой пупсик.
— Ладно, не подлизывайся.
— Ты что, ревнуешь этого субчика? — спросила Паулина.
Кармен пожала плечами:
— Не больше чем другие.
— Ого-го, не больше чем другие! Господи, спаси и помилуй! — вскричал Сантос. — Это же Хуана Безумная![16]
В соседней компании говорили о родах и выкидышах, о том, который из двух новорожденных краше. Разговаривали женщины. Мужчина, сидевший с ними, молчал, только посматривал на них и пыхтел сигаретой. Это был все тот же Будда, но уже одетый. Даниэль спал. Овцы на противоположном берегу шарахнулись: какие-то голые фигуры выскочили из-за кустов. Камни глухо ударялись о землю, словно падали на ватное одеяло. Послышался лай собак и свист пастуха. Лусита вздрогнула:
— Ой нет, Тито, тут щекотно.
Пахло душистым кремом. Мороженщик возвращался, его кто-то окликнул.
— Ничего не осталось, — ответил он.
Даниэль поднял голову и поглядел на мороженщика.
— Ну и урод!.. — сказал он и снова ткнулся головой в согнутые руки.
— Что он тебе плохого сделал? — спросила Луси.
Мели разглядывала на плече светлую полоску от лямки купальника. Фернандо открыл глаза и показал на просвет между вершинами деревьев:
— Глядите, какие птицы!
Птицы летали высоко, кружили, паря с распростертыми крыльями, — четкие силуэты в небе над рощей. Они пронзительно кричали.