Хасидские рассказы

Но снова проходят месяцы, годы, И снова овладевают ею мрачные мысли. «Мир, — думает она, — еще более измельчал. Еще меньше люди, меньше деяния… как добрые, так и злые…»

Раз подумала она:

Если бы Господь, да будет благословенно Его имя, вздумал когда либо приостановить и в конце концов судить вселенную, как она есть, всю сразу… И с одной стороны стал бы защитник и начал бы сыпать из мешка дробинки и пылинки; а с другой — обвинитель — свои песчинки, крупинки, то много времени понадобилось бы, чтоб мешки опустели… Так много мелких дел, так много…

Но если бы мешки уже опустели, что тогда? Стрелка верно остановилась бы посередине! При таких ничтожных делах, при стольких мелочах не может быть перевеса… Откуда ему быть?

Еще соломка, еще пушинка, еще пылинка, еще песчинка…

И что сказал бы Господь? Какой приговор произнес бы?

Превратить мир снова в хаос? Нет, грехи не перевешивают благодеяния…

Спасти? Также нет: благодеяния не перевешивают грехов…

Так что же?

«Иди дальше! — сказал бы Господь — Летай опять меж адом и раем, любовью и ненавистью, слезами скорби и дымящейся кровью… меж колыбелью и могилой… Дальше, дальше!»

Но душе-страннице суждено было искупление. Из мрачных дум вывел ее бой барабанов…

Где она, когда?

Она не узнает ни места, ни времени…

Но она видит площадь перед тюрьмою.

По железным решеткам маленьких оконец играют лучи солнца… Они скользят вниз по штыкам составленных у стены ружей. У солдат в руках — прутья…

В два длинных ряда с узким проходом между рядами выстроили их: будут гнать «сквозь строй»… Кого?

Какого-то еврея в разорванной рубах на худом теле, с ермолкой на наполовину обритой голове, Вот подводят его.

За что присуждено такое наказание? Кто знает!.. Дела давних времен!.. Может быть, — за кражу? Может быть, — за грабеж или разбой. А быть может, по ложному доносу… Ведь это дело былых времен!..

А солдаты улыбаются и думают: «Зачем нас собрали и выстроили стольких? Он на полдороге свалится!»

Но вот его толкнули меж рядов. Он идет… Идет прямо, не падая, не спотыкаясь… Получает удары и выносит их…

Гнев разбирает тогда солдат! «Он все еще идет, он идет»!

И прутья свистят в воздухе, охватывая тело, точно змеи. И кровь из тощего тела брызжет и брызжет, не перестает брызгать!

— У-a! У-a!

Один солдат попал слишком высоко и сбросил ермолку с головы осужденного. Через несколько шагов еврей это замечает… Остановился, подумал и пошел обратно; он не пойдет с обнаженной головой. Он возвращается к ермолке, поднял ее, повернул назад и снова пошел — спокойный, красно-окровавленный, но с ермолкой на голове. Так он шел, пока не упал…

Когда же он упал, подлетела странница-душа, схватила ермолку, стоившую столько лишних ударов, и поднялась с нею к небесным врагам.

И третий дар также был принят.

И праведники походатайствовали за нее: врата райской обители открылись перед нею.

И с «горнего места» послышался глас:

— Истинно красивые дары, роскошно красивые… Бесполезны и тем красивы…

Искупление

асиды былых времен знали, кто такой Хаим-Иона Вительс. Достаточно сказать, что он состоял кантором у «старого» ребе. А не так-то легко допускали, как известно, к амвону у «старца», особенно в дни Нового года и Всепрощения: Хаим-Иона же читал молитвы именно в Судные дни. И воистину достоин был этой высокой чести: ученый еврей, вполне сведущий как в явных, так и в тайных науках, богобоязненный, истинно охранявший свою душу от греха, он постился и изнурял свою плоть совсем не по летам, точно старый праведник… А язык его молитв — словно жемчуг сыпались слова изо рта. И голос у него был — праведный Боже! Не слыхать таких канторов в нынешние годы!

Доподлинно известно, что у «старца» в синагоге молилось человек четыреста. Скамей и в заводе не было; все пространство синагоги было битком набито людьми. Сползет у кого-либо во время молитвы покрывало, и оправиться нельзя, протянуть руку — и не моги! Во много раз больше народу стояло во дворе. Двор же был у «старца» — не видать теперь таких дворов. Однако когда Хаим-Иона Вительс бывало запоет, точно колокол загудит. Стой хоть в самом конце двора, а в ушах однако звенит… Хаим-Иона Вительс уже шепотом зачитал, а у тебя все еще звон стоит в ушах, точно там медный шар перекатывается. Да и шепот его! Кажется, голос опустился до низшей степени, такой тихий, сладко-плачущий стал… Маленькое больное дитя, прощаясь с жизнью, обращается так тихо к матери: «Мама, спаси, помоги»!.. Но даже этот тихий, сладкий шепот был слышен всем, всем!.. Вот какой искусник был!.. Когда же Хаим-Иона Вительс запевал «Да вознесется молитва наша», казалось, стены растают! Вдобавок он был красив; великолепное лицо, точно Дух Святой сиял над ним. Одет с иголочки, хотя и не ради гордости. Всегда в шелковом кафтане, с поясом заморским и в меховой, высокой шапке, сверкавшей серебряным волосом… Борода длинная, черная, до пояса, пейсы курчавые, а по лицу разлита та же сладкая сила, что в голосе… Затем глаза на диво. Не раз, бывало, сам «старец» говорил:

— Такой человек должен сглазу бояться.

Не думайте, однако, что «старец» подразумевал обыкновенный сглаз. Старец ничего спроста, без задней мысли не говорил. Вот на что он намекал: В те времена часто случалось въедет какая-либо барыня, вдова или разводка, внезапно в городок, поймает по улице еврея, понятно, покрасивее и поздоровее, уведет силой в свои палаты и заставляет, добром или злом, согрешить.

И еврей не всегда, бывало, устоит против искушения. Барыня хотя и отпустит его по большей части на все четыре стороны, вернется еврей домой, кается, постится, исполняет все возложенные на него епитимьи, но не всегда это спасало… Вот про какой сглаз говорил «старец».

Правда, Хаим-Иона Вительс был весьма осторожен, в базарные дни, по воскресным и праздничным дням, не переступал за порог. И все же, как впоследствии оказалось, «старец» был прав…

Однажды ждали Хаим-Иону под Новый год. Он обыкновенно являлся за неделю. Потому что человек в пути, как ни остерегайся, а горло простудить может. Тем паче Хаим-Иона Вительс, который весь свой путь, больше чем в десять миль, совершал во славу Божию пешком. Вот он и приходил пораньше, чтобы успеть отдохнуть. Так делал он из года в год. И всю неделю до праздников больше молчал, расхаживал, закутав шею большим красным платком, и выпивал ежедневно чуть ли не три десятка сырых яиц.

Яйца ему доставлялись со «двора» свежие, из-под курицы. Хаим-Иона, надо вам сказать, был человек изнеженный, и не вполне свежий стол вредно отражался на его здоровье. И вот, ждут Хаима-Иону к праздникам. Всего восемь дней осталось. Проходит день, другой и третий, а Хаим-Ионы не слыхать и не видать. Стали тревожиться… Узнали, что приехал его земляк, зажиточный домохозяин, полухасид; приехал разведать, нет ли здесь праведного пути… Расспросили, где он остановился. Кинулись в гостиницу. Гость спит, храпит на всю комнату, и не разбудить его. Притащили ведро холодной воды из колодца и обдали его. Вскочил еврей, ни жив, ни мертв:

— Что хотите, злодеи?

Стали спрашивать о Хаим-Ионе.

Рассказывает еврей, и зуб на зуб у него не попадает, что Хаим-Иона Вительс уж давно вышел из дому. Перед дорогой со всеми прощался, несколько человек из нашего сословия провожали его за город до леса. У леса остановились и, как полагается, выпили. Рассказчик и сам при этом был. Еле упросил, чтоб его допустили… Затем Хаим-Иона углубился в лес, а прочие вернулись домой.

— Нет его! — говорит народ.

— Кого? — спрашивает гость.