Хасидские рассказы
Шрифт:
Человек видит только внешность.
И много времени спустя, когда значительная часть пражского кладбища отошла к городу под улицы, могильщик, раскапывая могилы, чтобы перенести останки покойников на новое кладбище, разрыл могилу Нехамы у забора и нашел там один лишь череп; больше ничего не сохранилось… А когда могильщик случайно толкнул череп ногою, тот покатился и куда-то пропал, не удостоившись погребения.
Открыв же могилу младшей, могильщик нашел Малкино тело свежим и нетленным, чуть ли не со свежей улыбкой на белом лице…
— Вот что значит: быть праведницей! — говорили люди. — Черви над ее телом не властны.
Так думают и говорят люди, видящие обыкновенно лишь поверхность, никогда не зная, что творится в человеческом сердце, что у кого происходит в душе.
Но не об этом речь идет. Я хотел бы лишь рассказать, как иногда ничтожная мелочь приводит к лишнему воплощению, а начиная падать, по обыкновению падают все ниже и ниже…
Некогда предстояло великому праведнику закончить свои воплощения на земле. Душа собиралась уже отлетать в обитель свою, к Святому Престолу, откуда она высечена была, чистая, как золото, как святыня… И в небе уже задвигались сонмы святых, бегут к вратам Нeбecным на встречу чистой душе, — однако в последнее мгновение радость была омрачена…
В последний раз душа праведника была воплощена в человека, довольного малым; жил праведник тогда в образ еврея, не вкушавшего от прелестей мира сего. Постился и изучал священные книги. Во все дни свои не познал женщины. И поэтому смерть ему очень трудно давалась. Тело ни за что не хотело отпустить от себя душу и отправиться в мрачную могилу. Тело говорило: «Я вовсе еще не жило! Я еще своей доли жизни не имело!» И всякий член боролся с ангелом смерти. Сердце толковало: «Я еще ничего не чувствовало!» Глаза: «Мы еще ничего не видали!» Руки: «Что мы имели?» Ноги: «Куда мы ходили? Из дому шагу не ступили!» И так все. И ангел, посланный за душою праведника, вынужден был бороться с каждым членом, каждой жилой, каждой каплей крови в теле; ибо все удерживало душу тисками, и ангелу приходилось вырвать ее, как нежную розу иссреди колючих терний… Муки исхода души были так велики, страдания при расставании души с телом так сильны, что праведник в последнее мгновение издал стон. И стон этот был от зависти: праведник позавидовал тем, кому смерть легко достается, пожелал иметь легкую смерть! А времени для раскаяния в своем желании у него не было!
И так как праведник преступил против заповеди: «Не пожелай», — ибо еврей даже легкую смерть себе пожелать не должен, — то на небе растаяли сонмы, и снова замкнулись врата, и праведнику пришлось снова воплотиться для исправления преступленной им заповеди: «Не пожелай».
Но в вышних мирах сильно жалели его. Часть из сонмов небесных даже обижалась на ангела смерти, почему тот не обождал мгновения, не дал праведнику раскаяться.
Решили поэтому облегчить душе испытание, дать ей такую жизнь, столько счастья, чтобы человеку никак не пришлось позавидовать кому-либо; чтобы ему ничего пожелать не пришлось; ему была обещана также легкая смерть.
Выслушал лукавый решение и усмехнулся… Не так-то легко он выпустит из своих рук человека.
Снова был воплощен праведник. И стал жить на белом свете, под именем Зайнвеля Пурисовского! Кто такой Зайнвель Пурисовский?
Еврей — дай Бог всем евреям не хуже! — вельможа! И чего ему не хватает? Знаний у него больше, чем у раввина; поет лучше кантора; библию пред народом читает лучше литовского учителя. И жена у него — добродетельная домохозяйка, и дети удачливые, и торговля прибыльная при доме!
Вдобавок самый приличный дом в городе! И из дому милостыня ручьем течет. При доме — куща бревенчатая, увешанная пальмовыми ветвями и всякими плодами Святой земли! У кого лучшее райское
яблоко в лучшем серебряном сосуде? — У ребе Зайнвеля! Кто самый честный третейский судья и умнейший советчик? — Ребе Зайнвель. Пусть захочет старостой стать! Ведь старосты и так без его совета пальцем о палец не ударят! Без его указания ни один служка с места не двинется!И сидит ребе Зайнвель над учением. И глаза его сияют под большим лбом, как у истинного мудреца древности. А раскроет уста — жемчуг сыплется! И красив был старик — король! Белая, кудрявая борода, высокая кунья шапка с серебристым волосом, бархатный кафтан с оторочкой и серебряными застежками; словом сказать: наука и величие — в едином.
Кажись, можно быть уверенным, что это последнее воплощение?! Да, было бы так, если бы не нечистый.
Взял однажды лукавый и принял образ странника, молодого человека, невзрачного на вид, заморыша. Забрался в зимний вечер перед молитвой в молельню и сел у печки. Ребе Зайнвель, конечно, пригласил странника к себе отужинать; он рад всякому гостю! Отправился заморыш к ребе Зайнвелю на ужин. В промежутках между блюдами ведутся, понятно, ученые разговоры. Сын ли, зять ли начнет, укажет на какое либо неразрешимое противоречие в Талмуд, все глаза обращаются к ребе Зайнвелю. Он, мол, все разрешит. Ребе Зайнвель улыбается и предлагает гостю честь первой молитвы после еды. Молитва прочитана. Ребе Зайнвель начинает свое разъяснение, и речь его ясна и чиста, и кажется, будто расстилается далекая, прямая, широкая санная дорога, белый, ясный простор; дорога гладкая, ровная, точно стол — запрягай сани и покати! Сыновья и зятья сидят, превратившись в слух, впитывая всю радость науки. А заморыш сидит и смотрит злым взглядом со стороны, улыбается тонкими губами. Заметил это ребе Зайнвель и спрашивает: «Вы не согласны?» И заморыш дерзко отвечает: «Ни-ни!» Ребе Зайнвель спрашивает: «Почему?» Заморыш начинает свое объяснение и разгорается спор!
Заморыш в один миг проехался по всему Талмуду и комментариям, забрасывает стихами Писания, точно горящими угольями, точно острыми пиками, сыплет цитатами из разных мест, точно град. И, говоря, заморыш растет, и глаза его растут, и злоба в глазах растет! И слова его с каждым разом делаются пламенней, резче. Он окружает ребе Зайнвеля точно изгородью из горящих терниев. И ребе Зайнвель чувствует, что вокруг него делается все теснее и теснее, и нет ни входа, ни выхода; нечем дышать… У сыновей и зятьев руки опустились, никто не приходит ему на помощь, а изгородь вокруг надвигается, все приближается к телу, ближе и ближе. И ребе Зайнвель начинает ощущать некую умственную слабость, сердечную боль; спирает дыхание в груди. Он поднялся с места, вышел за дверь немного отдышаться, собраться с мыслями; потому что он чувствует свою правоту; сознает, что заморыш — лишь фокусник; что тот бьет лишь, словно градом, а град должен растаять и превратиться в ничто — в воду; надо лишь подумать!
А было это, как сказано, в зимнюю ночь. И когда ребе Зайнвель вышел за дверь, базар был устлан свежевыпавшим, искрящимся снегом, а сверху в небе сияли миллионы звездочек. Ребе Зайнвель легко задышал. В мозгу его просветлело и прояснилось. И вдруг он воочию увидел, что тернистая изгородь, которой окружил его заморыш, шатается, качается вокруг него на базаре; всмотревшись, он замечает, что изгородь вовсе не цельна, что во многих местах она прерывается, что в ней остались неогороженные места. И кажется ему, что в свободных промежутках стоят: здесь ученый, там комментатор, которые, дружелюбно улыбаясь, говорят: «Зайнвель, изгородь эта обманчива, — чары одни; пойди-ка сюда, мы тебя проведем». И перед ним снова расстилается длинная дорога, простор, широкая даль…
И ребе Зайнвель мысленно улыбается открывшемуся проходу, замечает, что везде открыто, пред ним раздолье, открытый мир! И он вспоминает: тот гений так-то сказал, тот комментатор то-то разъяснил и предупредил, а относительно того ясно сказано у Раши. Ребе Зайнвель страшно доволен, снова мысленно пробегает талмуд с комментариями — везде ширь и гладь… Он уж покажет гостю!.. Для ребе Зайнвеля все теперь ясно, как ясный снег, все так светло, как светлые звездочки в небе! И ребе Зайнвель не чувствует, как, двигаясь мыслью в мирах науки, он движется ногами взад и вперед по базару, пошел за базар, все дальше и дальше по снежной дороге. И вот он уже далеко за базаром, давно за городом, где не видать ни домов, ни крыш, ничего. Он шагает по снегу, по чистому полю, без плетней, без границ, по истинно ясному, белому, искрящемуся простору, такому же светлому, как его мысли.