Хазарские сны
Шрифт:
Ничего, кроме буденновской школы гармонистов, Толик не кончал, но замом у директора, судя по всему, был неплохим. Да еще по такому тонкому вопросу: материнская, Елькина, хватка. У него крупное, правильное, родовой сортовой, пшеничной выпечки лицо, совершенно выгоревшие, как два колючих колоска, брови и трудно седеющий кок над низким, тоже фамильным, в толстых продольных морщинах, лбом. И серые пристальные глаза — ими и смотрит бабушка моя Елька.
Она-то и витает над ним — её пристальным взглядом, властным до старости изгибом губ — над этим своим несдвигаемым постаментом, сбитым, затворённым из бетона, муки, робких и горьких вдовьих надежд, на яичном желтке тайных вдовьих слез: стоять ему и стоять!
Витает — невидимым язычком
Жена у Толика такова, что если она его честит, то слышно на всю улицу. Ростом невеличка, но объемна, как хороший винный бочонок: очень громогласные жены получаются из таких замечательных липовых (не дубовых, еще как, судя по нежной фактуре, не дубовых) бочат. Она черноволоса — и, похоже, без подсиньки — черноброва, лет на двенадцать моложе Толика, и выражения её, от которых даже Тузика на цепи, в отличие от Анатолия Тимофеевича, пробирает крупная дрожь, — из лексикона маршала какого-нибудь немаловажного рода войск.
Дело в том, что Таисья около сорока лет, до самого недавнего выхода на пенсию (в отставку? — нет, маршалы исключительно в запас) командовала садово-виноградарской бригадою — той самою, которую, наконец, и сдала ей, из рук в руки, бабушка Елька. Целых двадцать с лишком лет после войны не выходила Ельке замена.
— Дураков не находилось, — смеется Таисья, подсовывая нам с Толиком блюдо пирожков с печенкою — только их на столе и не хватало.
И, наконец, Елька сама себе дуру и высмотрела: в бойкой, резкой и черноокой девятнадцатилетней выпускнице Прасковейского винтехникума — техникумов больше в округе не было, а уж институтов и подавно. Это сейчас их пруд пруди — и все платные. Выпускница проходила у нее преддипломную практику. Практика была зачтена и удостоверена печатью, которую и сломал, как ему казалось, совершенно нечаянно, большой совхозный начальник и завидный жених уже не в жениховских летах Анатолий Тимофеевич Косяк.
Так бабушка Елька вручила Таисье и бригаду и сына — ну не на простой же работнице жениться начальнику совхозных мехмастерских! — это до замства по тонким вопросам. А времена наступили такие, что половину бригады у Таисьи составляли уже зеки из соседней зоны. Как же было не взяться, не вылупиться из нутряных девических глубин голосу, который сейчас, на пенсии, кавалерша ордена Трудового Красного Знамени (Елька до таких высот не достигала, отсутствие образования анкету портило) концентрирует на единственной, хотя и не мелкой, цели: на Анатолии Тимофеевиче. Раньше: «Рр-равняй-йсь!» — и выстраивалась неохотно целая армия в арестантских робах. А сейчас: «Рр-равняй-йсь!» — а он один, как перст — дочка и внуки в Ставрополе — кверху пузом на диване лежит и равнение, чертяка, ну никак не держит.
И как же было не взяться выражениям? С волками жить — по-волчьи выть.
Твердой рукой вела вчерашняя практикантка своих зеков к досрочному освобождению, а бригаду в целом к рекордным показателям.
Когда сейчас по какой-то надобности пришла в совхозную контору к новому, приезжему и юному, начальству, выкупившему совхоз со всеми потрохами (Таисье кажется, что и с ее орденом тоже) и её дальше порога не пустили, то она даже обрадовалась. У нее появилась возможность наконец-то гаркнуть от души — и не только на мужа. Она и развернулась, и дала по басам — и в голосе, тембре, и в выражениях! — юное начальство, путаясь в помочах, само из кабинетов навстречу повыскакивало, решив, что подъехал, веером, ОМОН.
До-олго угощали они меня. А потом повели дом показывать, достроенный, расширенный после бабушки Ельки. И в одном из приделов, чистых, ухоженных, чем-то напоминавшем не то монастырскую келейку, не то персональную больничную палату, меня ждала любопытная встреча. Здесь,
на опрятной постели, при занавешенных от солнца окнах, лежала опрятная, как Некрасов при смерти, словно вместе с бельем выстиранная и выкипяченная, старушенция.— Моя любимая теща Степанида Игнатьевна! — провозгласил голосом, который мог породить заблуждение насчет того, что же мы только что усердно пили — вино или сырые яйца? — Анатолий Тимофеевич.
И помог бабуле приподняться на постели и даже ноги, косточки-спички, спустить. Старуха внимательно-внимательно вгляделась в меня провалившимися и оттого еще более черными своими глазами и вдруг улыбнулась поведенным ртом.
— А я тебя узнала. Ты — Серёжка!
— А разве мы когда-либо виделись? — удивился я.
— Ну да. Я тебя по телевизору видела.
Ну да. Последний раз в телевизоре я появлялся лет тридцать назад. Вот это память — хотя бы зрительная. Мне бы такую!
Толик придвинул стулья, мы уселись вокруг старухи, разговорились. Она оказалась из моих родных краев, ей девяносто четыре года. Бабка с удовольствием рассказывала о старой жизни, о чабанских кочевьях, за которыми следовала она девочкой-сиротой, пока не высмотрел ее ездовой, развозивший по степи на пароконке воду, не жаловалась и на новую, что явно льстило Анатолию Тимофеевичу.
— Посмотри, какую комнату я ей отгрохал, — хвалился под ее поощрительным взглядом.
Вплыла, медлительно вкатилась Таисья с очередным блюдом жареных, шкворчащих пирожков — на сей раз с тушеной капустою — и графинчиком. Мы с Анатолием пили у опрятного одра красное вино домашнего приготовления — этот диплом Таисья защищает не менее успешно каждый год на протяжении всей своей семейной жизни — бабуля же попросила рюмку водки.
— Для здоровья, — поторопилась упредить моё восхищенное удивление.
Впервые за всю многодневную поездку по родным местам я пожалел, что рядом нету моей жены: пускай бы послушала, для чего человеку рюмка!
По тому, как мигом снялся со стула Толик, видно было, что и этот ритуал у них отработан давно. Рюмка была доставлена зятем самолично, бабуля подержала ее в подрагивающей, с резко удлинившимися от старости пальцами, руке и медленно-медленно выпила. До дна. Знала толк в хорошей водке! Твердо, как после причастия, отерла все той же рукою, тыльной стороной ладони, уста и попросила половинку пирожка — Таисья разломила и подала ей.
Господи, дай мне такую старость.
— Толик! — вспомнил я. — А ведь у вас, кажется, и раньше, в пятидесятых, жила, лежала в доме старушка. Только комната была другая, на выходе…
— Конечно, жила, — ответил Анатолий.
— Кто она была?
— Твоя прабабка.
Ё-моё! — значит, я мальчиком видал собственную родную, что для меня чрезвычайно важно, ибо почти все, кроме матери, кто меня окружал в детстве, были в лучшем случае двоюродные, прабабку?
Такие комнатки, не для посторонних глаз, были тогда во многих деревенских домах. Старухи ли и даже старики дольше жили, со свету их так напористо не сживали, как сейчас? — так называемая «элита» нынче едва ли не главной задачей поставила побыстрее спровадить их на тот свет, чтобы не подпортили голосование в 2008 году. Особенно участники войны — они сейчас у нас самая смелая, даже отчаянная часть общества, поскольку всё, что могли потерять, оставили под Сталинградами-Кенигсбергами и теперь без оглядки делают ту работу, которую, по-хорошему б, должны делать мы, их сыновья — да кишка у нас тонковата.
Один безногий ветеран говорил мне когда-то, в семьдесят четвертом, на Невской Дубровке, когда мы стояли — я на человеческих ногах, он на деревянных — на затравеневшем бруствере его былого окопа:
— Вот тут, в траншее, под шквальным огнем я последний раз в жизни был счастлив…
Я, корреспондент «Комсомольской правды», восхищенно и благодарно — какой текст просится в блокнот! — посмотрел на него сверху вниз. Как же: Ленинград, партия — правительство, Ленин-Сталин…
А он продолжил: