He как у людей

Впереди Эйдин видит старика, гуляющего с собакой, кричит, против своего обыкновения: «Привет!» и катит дальше. Вновь и вновь она проигрывает в воображении сцену, только что разыгравшуюся в бабушкиной гостиной. Теперь она будет это делать всю неделю, и молча, наедине с собой, и вслух, вместе с Бриджид в Миллберне: переживать заново, разбирать на детали, прокручивать в голове раз за разом.

Когда Сильвия с Милли ушли готовить ужин, Эйдин, ужасно смущенная, торопливо подошла к камину и стала перекладывать брикеты.

— Твоя бабушка — просто отпад, — сказал Шон.

— Это хорошо или плохо?

— Конечно, хорошо. Она такая прикольная, правда же? «Шон любит музыку!»

— В жизни не слышала худшей имитации ирландского акцента.

Шон рассмеялся и попробовал еще раз:

— «Сейчас бы в паб, да по ба-а-аночке!»

— Кончай! — Эйдин зажала руками уши, изображая протест. — Это ужас какой-то.

Он улыбнулся ей.

— Так какую музыку ты любишь?

— Ой, я обожаю Чёткого. Он лучший. Я его раза четыре живьем видела.

— Чёткий? — Шон отшатнулся и выставил обе ладони перед лицом, словно заслоняясь от какой-то инфекции. — Это такой длинный чувак с бородой, который типа перепевает чужие песни?

Если бы кто-то из окружения Эйдин позволил себе подобную реакцию (а такое случалось), она бы не полезла за словом в карман. Но Шон, кажется, просто дружески ее подначивал, и, разумеется, даже намек на резкость был бы тут совершенно неуместен.

— У него и свои песни есть, — проговорила Эйдин, глядя ему в лицо. Было почти больно, да просто немыслимо смотреть на этого юношу вот так прямо. У него такие одухотворенные глаза, такая восхитительная грива волос — гуще, чем у нее, и блестят сильнее. — Он классный, совсем не выделывается, к фанатам нормально относится.

— Да? Ну, клево. Так что же — каждый день Четкий двадцать четыре часа в сутки? И больше никакой музыки?

Эйдин тут же стало жаль, что ей нечего на это ответить.

— А ты что слушаешь?

— Я много чего люблю, разного. Сейчас вот на всякую старину подсел. Sonic Youth, Nirvana. Fugazi. Хочешь, запишу тебе плейлист?

Эйдин чувствовала, что этот разговор — первый в ее жизни разговор в таком духе — разом сделал ее жизнь ярче: как будто она до сих пор, сама того не замечая, слушала музыку только в одном наушнике, а стоило ей заговорить с этим парнем, как ожил и второй. Когда Шон вышел за своим телефоном, она с ожесточением потерла кончик носа, чтобы убрать жирный блеск, и взъерошила пальцами волосы. Услышав, что Шон возвращается, вытерла вспотевшие руки о джинсы — правда, они тут же снова стали влажными. Больше всего на свете она боялась, что он захочет взять ее за руку или дотронется до пальцев, хотя бы нечаянно, или еще что-нибудь — почувствует, что ладонь потная, и тут же пожалеет, что встретил ее. Больше всего на свете ей хотелось ему понравиться.

— Я тебе ссылки сброшу. — Это происходило наяву. — А если не понравится — ну что ж… — Шон покачал лохматой головой. — Тогда нашей дружбе конец.

Эйдин засмеялась. Они что, уже друзья? Они всего-то час назад познакомились.

Жил-был парень с глазами зелеными, Говорил он словами мудреными. Под попсу не танцует он… Пусть меня поцелует он. Этот парень с глазами зелеными!

Шон, не поднимая глаз (слава богу, иначе Эйдин могла бы и сознание потерять — у нее и так все лицо горело), спросил:

— Какой у тебя номер? И емейл?

Вспоминая об этом, Эйдин вновь издает ликующий крик, запрокинув голову к небу. Она крутит педали изо всех сил: скорее бы добраться до дома! Ее же просто разорвет, если она прямо сейчас не напишет Бриджид обо всем.

Дома Эйдин пытается сразу же проскользнуть наверх, минуя цепкие родительские лапы.

— Эйдин? — окликает папа из гостиной. — Можно тебя на пару слов?

— Я очень устала.

— Всего на минутку.

Эйдин со вздохом толкает дверь носком высокого ботинка и становится в дверном проеме.

— Извини, что так поздно пришла.

— Ты же знаешь, что тебе нельзя гулять. Ты наказана.

— И к бабушке нельзя? — она закатывает глаза.

— Нет, к бабушке можно, конечно. Но не рассчитывай, что в эти выходные будешь разгуливать где вздумается.

— Я знаю, но я ведь ни капли не выпила. Я все выбросила.

— Слушай, давай-ка… войди и сядь на минутку. Ты почти ничего не рассказала про школу. Как у тебя там дела?

Эйдин слышит сигнал телефона — пришло новое сообщение.

— Нормально. То есть я ее, конечно, ненавижу но. — А как бабушка?

— Хорошо.

— И все? Расскажи.

Эйдин упирает руку в бедро.

— Все нормально. Она почти все время разговаривала со своей помощницей.

— С Сильвией?

— Да.

— Кажется, они поладили?

— Да.

— Бабушке нравится Сильвия?

— Да.

Голосом робота отец повторяет:

— «Да. Да. Да. Да. Отключите провода».

— Папа, я устала. — Телефон снова звякает. Эйдин вытаскивает его из заднего кармана, вводит пароль — это чтобы Чума свой нос не совала — и видит на экране незнакомый номер и сообщение, от которого у нее замирает сердце: «Послал немного музыки. Только посмей сказать, что тебе не понравилось».

— По-моему, Сильвия — это то, что нужно, — говорит папа, даже не подозревающий о том, что ее жизнь только что изменилась навсегда. Взрослые вообще ни черта в жизни не понимают. — Кажется, твоя бабушка довольно быстро к ней привязалась, и слава богу. — Он усмехается. — Правда, она, судя по всему, еще не освоилась здесь с вождением.

То, что сообщение пришло так быстро, говорит о многом. Эйдин ужасно не терпится подняться наверх. При всем своем умении скрывать эмоции, она не в силах удержаться от улыбки, и отец с любопытством замечает это.

— Что такое?

— Ничего. — Эйдин выскакивает в коридор, пока отец не успел разглядеть, как она рада. Произносит нараспев: — Спокойной ночи! — и стремительно бросается вверх по лестнице, по пути даже буркнув «привет» сестре.

19

Разит от Кевина адски. Дома он от души плеснул и на шею, и на грудь, и теперь до него доходит, что реклама дешевого европейского одеколона, обещавшая превратить его из вонючего задрота в ухоженного джентльмена, оказалась сплошным надувательством. Хорошо еще, если этот запах хоть как-то замаскирует очевидные признаки волнения — под мышками уже слегка влажно, несмотря на ледяной холод. Далеко не идеально для первого подступа к адюльтеру. А Кевину как раз хочется, чтобы все было идеально.

Через час, если эта очередь в банке, черт бы ее побрал, все-таки начнет хоть немного двигаться, он будет сидеть напротив Роуз Берд в «Стране вечной юности», модном маленьком гастропабе на кривой, узкой, темной улочке к северу от реки — именно это местечко он выбрал для их первого тайного свидания. Втайне Кевина по-дурацки радует символичность этого названия. В детстве его зачаровывал миф об Оссиане и Ниам, тот, в котором Ниам уводит простодушного барда в Страну вечной юности — потусторонний мир, где царит молодость, красота и наслаждения. Молодость и красота — это, безусловно, по части Роуз, а он будет рад обеспечить наслаждения. Трах-тара-рах! С тех пор, как ввязался в этот флирт, он чувствует себя прямо-таки подростком. Только не подумайте, это даже рядом не лежало с его ухаживанием за Грейс, которое, представьте себе, началось в университетской библиотеке, а вовсе не в пабе, не на дискотеке или студенческой пьянке. Кевин подрабатывал, раскладывая книги по полкам, а Грейс вечно сидела за столом у окна, часами зубрила перед экзаменами, и ее круглые, как у Джона Леннона, очки мило сползали вниз по переносице. Он не сразу разглядел ее красоту — блестящие темные глаза, легкая россыпь веснушек на высоких скулах, смоляные волосы, тогда еще гораздо более длинные, — но, разглядев, начал засматриваться, подглядывая тайком, что она читает (неизменно учебники по истории). Он пытался заговаривать с ней — бесполезно! Это ему понравилось, появился азарт. Однажды, дождавшись, когда она отойдет от стола, он заложил между листами ее книги стихи. Никакой лирики — это было выбранное в результате долгих поисков стихотворение озлобленного на весь мир британского поэта-алкоголика о разбитом сердце. Под стихами он подписал: «Если не пойдешь со мной выпить, закончу как он».