He как у людей

Кевин постукивает дебетовой картой по бумажнику и проверяет сообщения на мобильном. Нет, ну как так — понедельник, время обеденное, а работает только один кассир! Эти люди просто крадут у Кевина его драгоценные минуты, и это так бесит, что он старается об этом не думать. Срываться сейчас никак нельзя. Не картой же в пабе расплачиваться. С тех пор, как его уволили с работы, Грейс стала тщательнее проверять счета, все больше убеждая себя, что они на волосок от разорения, что между Долки и нищетой всего один чек зарплаты — и, в сущности, она хоть и не вполне права, но и не так уж далека от истины.

Кевина преследует иррациональное чувство, что, стоит ему опоздать хотя бы на минуту, Роуз исчезнет, и эта мысль для него невыносима. Неожиданно сильное искушение вступает в противоречие с моральными принципами, которых он до сих пор в достойной степени придерживался, и с давним, местами слегка растяжимым, но все же достаточно твердым кодексом чести. Сегодня, например, он запретил себе заказывать вино. Иначе бокал мюскаде за обедом потянет за собой и другой, и третий, и в конце концов лишит его остатков здравого рассудка и воли, которые, может быть, к тому времени останутся последней соломинкой, последним оплотом его сомнительной моральной стойкости. Он ведь себя знает. Стоит только Рози Б. бросить на него «тот самый» взгляд — и он, если будет хоть самую чуточку пьян, тут же кинется искать подходящую кровать, заднее сиденье, стену, а на худой конец сгодится и ствол гигантского дуба в Стивенс-Грин.

Самая большая неожиданность, открывшаяся ему во всех этих грязных играх, — это его природный талант ко лжи. Оказывается, он мастер хитрить, а ведь у него никогда не было необходимости оттачивать этот навык, даже в школьные годы: мама была занята в основном мужем и его долгой, прогрессирующей болезнью. Вот и это свидание Кевин не случайно назначил именно на сегодня: он знал, что жена весь день будет на совещании в Лимерике, а после совещания ее ожидает ужин с ректором ведущего городского университета. То, что она до сих пор не почувствовала некоторого охлаждения, некоторой скрытности со стороны Кевина, только укрепляет его в убеждении: они на разных волнах, она утратила чувства к нему. В конце концов, они уже так давно вместе, что умеют угадывать значение любого притворного вздоха или случайно оброненного слова — все это так просто и предсказуемо, что расшифровать ничего не стоит. Им и разговаривать-то почти не нужно. Приподнятая бровь означает надменное: «Чепуха». А когда от тебя отодвигаются к прикроватной лампе, в переводе это будет звучать так: «Отвали. Ты меня больше не привлекаешь».

Может быть, так проще, спокойнее — когда каждый живет своей отдельной жизнью, идя по пути наименьшего сопротивления? Грейс приходит домой, сбрасывает ботинки, роняет сумку на пол в коридоре и сухо, деловито спрашивает, как дети. Если никто не ранен, крови нет, трупов нет — остальное ей неинтересно. Накапливающиеся за день обиды и горести в отсутствие взрослых собеседников приходится таскать в себе все долгое утро и потом целый день до вечера, и вечером Кевину не терпится поведать о них в мельчайших подробностях, но чаще всего они так и остаются невысказанными. Грейс ничего не замечает или, может быть, делает вид. Видимо, сама она не чувствует потребности делиться мелкими заботами своего трудного дня. Она (если не успела поужинать раньше) молча съедает ужин, который Кевин оставил для нее в духовке, чтобы не остыл, и наливает себе полный бокал. Она так измучена долгими часами совещаний, что у нее едва хватает сил стянуть чулки и рухнуть на диван перед зомбоящиком.

Но это все ему давно знакомо. Чего он не знает, так это того, как Роуз проводит свои вечера. Почему-то ему представляется, как она поедает мидии с чесноком и лингвини в роскошной квартире с фигурными полками, заставленными всяким барахлом, или с закрытыми глазами играет Сати на своем детском пианино, и тут ее короткий шелковый халатик распахивается…

Он бы не опоздал, если бы не Киран — тот только что позвонил из школы, срочно понадобились кроссовки для физкультуры. Он любит детей, но их потрясающее умение без всякого злого умысла уничтожать любое удовольствие, любую отдушину в его жизни, от попытки вздремнуть после обеда до теннисного матча или назначенного свидания, просто убивает — ну правда, это совсем не смешно. Кевин, тихонько чертыхаясь, бросает взгляд на электронное табло настенных часов, чтобы сверить по ним свои наручные, и вдруг видит, что перед окошечком кассира стоит Сильвия — как ее там… в общем, помощница его матери.

Сильвия проталкивает бланк под стеклянную перегородку и несколько раз громко повторяет: «Снять деньги», словно она где-нибудь в Хорватии или в Португалии, а не в англоговорящей стране. Наконец кассир отсчитывает стопку банкнот, и Сильвия в своих розовых сапогах из крокодиловой кожи разворачивается и идет по направлению к Кевину.

Кевину не до светских бесед: он впадает в панику — как будто Сильвия может догадаться по его лицу, куда он собрался. Он отворачивается и утыкается в экран телефона, чувствуя легкие угрызения совести. Надо бы, конечно, поздороваться и спросить о маме. Вот тебе и кодекс чести! Любой, кто способен терпеть Милли Гогарти изо дня в день, заслуживает как минимум приветствия. Но мысль о том, что он только что стал на шаг ближе к своим деньгам и, следовательно, к свиданию, возвращает его к мечтам о Роуз Берд. Он воспроизводит в памяти момент, когда она непринужденно нацарапала свой номер на информационном пакете Эйдин и сказала, совершенно не административным тоном, что, если возникнут вопросы, он может сразу обращаться к ней — «с любыми вопросами».

Он выводит на экран скриншоты их короткой головокружительной переписки — сами сообщения он благоразумно удалил, хотя они так или иначе уже выжжены в его похотливом мозгу.

«Не хочешь пообедать?»

«Кто это?»

«Хм».

«Попался! Привет, Кевин».

«Кевин с горя пошел топиться в море. Позвоните ему попозже».

«А что за обед?»

«Платонический обед. Ты мне расскажешь о своем ужасном детстве и несбывшихся мечтах, а я не расскажу тебе о том, чего я хочу».

«Это как-то не очень платонически».

— Кевин? — Сильвия стоит перед ним и машет рукой. — Приветик.

Кевин изображает легкое удивление.

— Сильвия? Как поживаете? А мама тоже здесь? Про себя он думает: «О боже, надеюсь, надеюсь, нет. Не хватало мне сейчас старушкиных фокусов — ограбления банка или притворного инсульта на прогулке».

— Она дома, а мне нужно было быстро сбегать по делам.

— Отлично. Значит, все идет хорошо? Машину отремонтировали?

— Угу. Правда, я теперь не знаю, стоит ли мне садиться за руль, — смеется Сильвия.

Кевин вежливо посмеивается в ответ, поскольку очередь сдвинулась с места, делает шаг вперед и говорит:

— Уж лучше вы, чем мама. Можете мне поверить.

Послерождественские распродажи в полном разгаре, словно еще мало барахла вся страна за последние недели надарила и наполучала в подарок, и в городе не протолкнуться. Кевин лезет в карман куртки за мятной пастилкой или жевательной резинкой — он уже приближается к пункту назначения, где свежее дыхание будет необходимо как никогда, — но рука натыкается на что-то твердое, гладкое, прямоугольное, и он догадывается, что это: его айпод — потерянный и найденный. Это Грейс подарила в прошлом году, заботливо загрузив туда его любимые композиции классического рока. Подарок был из тех, при виде которых вспоминаешь, что вот этот человек, сидящий напротив, — свой, близкий.

Еще не поздно вернуться на стоянку и сесть в свой минивэн. Можно поехать домой. Купить стейки, бутылку приличного вина, разжечь огонь, разогнать детей и поговорить, как раньше. Вместе строить планы на будущее: скажем, съездить отдохнуть в Таиланд или купить запущенный дом в деревне и отремонтировать. Можно вернуться домой, к жене.

Вместо этого Кевин засовывает наушники поглубже в уши, долго жмет на кнопку питания, и, как ни удивительно, айпод оживает. Давно уже, с тех самых пор, когда он с ревом гонял по городу на мотоцикле в кожаной куртке со здоровенным неуклюжим плеером в кармане, Кевин не чувствовал этой удивительной радости, которую дает громыхающий рок в наушниках — когда летишь по дороге, а случайные прохожие даже не подозревают, что мимо них мчится звезда своего собственного фильма под свой собственный саундтрек. Это похоже на стремительный удар каратэ. Он проматывает «Creedence» Клэптона и The Doors, которых на самом деле терпеть не может (это Грейс с чего-то решила, будто он их фанат, а у него не хватило духу удалить записи), и выбирает самую крутую песню из всех возможных: зеппелиновскую «The Ocean».

Музыка взрывается в ушах, оттесняя на задворки сознания, по крайней мере на время, тот факт, что он уже подошел к краю чего-то жуткого и опасного для тех, кого он любит больше всего на свете. Слова песни словно обращены прямо к нему. «Нет времени на сборы — мне пора в путь: я должен прибыть вовремя на праздник великих надежд…» Кевину хочется орать и трясти головой вместе с Робертом Плантом, но он сдерживается и лишь тихонько, как солидный зрелый мужчина, шевелит губами.

На повороте моста, когда музыка достигает крещендо, превращаясь в восхитительный рев, Кевин вдруг осознает: может быть, это одна из редких прекрасных минут в его жизни. Он сбрасывает скорость, чтобы растянуть блаженное ожидание своего маленького чуда. Его ждет прекрасная женщина! Он плавно катит по Энн-стрит на юг. Ему вспоминается, как однажды они с бандой одноклассников нашли солидный запас пива, спрятанный на мусорной куче в конце этой самой дороги. Видимо, какую-то другую компанию малолеток, таких же, как они, засекли копы и они оставили здесь свою добычу, намереваясь вернуться за ней позже. Вот это был подарочек! Они с приятелями, помнится, тут же набрались и потом немилосердно ржали друг над другом на верхнем этаже последнего автобуса, возвращаясь домой с таким запасом халявного пойла, что можно было заливать глотки всю ночь.