Херсон Византийский

– Гунны молодые были? – спросил я.

– Моложе нас, – гордо ответил Скилур.

Я не видел их труппы, что облегчало разборку с совестью. Там более, что волы тоже хотели жить.

Вооружение гуннов состояло из двух кинжалов, двух горитов с длинными, составными луками, и двух колчанов со стрелами. К некоторым стрелам были прикреплены костяные шарики с дырочками. Благодаря им, наверное, и свистели стрелы в полете. Луки длиннее метра. Собраны и подогнаны так ладно, что не сразу заметишь, что сделаны не из одного куска дерева. Изнутри выложены костяными или роговыми пластинами, снаружи обклеены сухожилиями. Была в них грозная красота. Натянуть тетиву до уха у меня не получилось.

Скифы наблюдали за мной с ухмылкой.

– Сможете стрелять из них? – спросил я.

– Конечно, – с ноткой превосходства заявили оба.

– Луки ваши, – сказал я.

Оба заорали радостно, причем обычно спокойный Палак – громче. Оказывается, гуннский лук – очень дорогая вещь, не по карману скифскому юноше. Чтобы купить такой, работая охранником, надо копить пару лет. С гуннскими луками, да на конях, да в железных шлемах, которые я дал им поносить, а Скилуру еще и кольчугу, они сами себе казались крутыми вояками.

– Можете погарцевать, пока не тронемся, – разрешил я.

Скифы, свистя и улюлюкая, поскакали по балке в ту сторону, откуда мы приехали.

Из-за гуннских стрел выбыли из строя пять волов, причем три – Монины. Он сперва бегал, брызгая слюной, вдоль своих кибиток, отдавал приказы, которые тут же отменял и придумывал новые, такие же бесполезные. Двоих волов оставалось только добить, чтобы не мучились. Из третьего стрелу вырезали, но в ближайшие дни тащить кибитку вряд ли сможет. Так что придется перегружать на другие кибитки товар с той, которая осталась без волов, и бросать ее и половину груза с той, которую потянет один вол. Моня выкричался, успокоился и пошел договариваться с Фритигерном. Вернулся, судя по кислой морде, ни с чем. Там самим надо было возместить потерю пары волов. Иудей направился ко мне.

– Какой ты меткий стрелок! Надо же, попал с такой большой дистанции!.. – льстиво улыбаясь, залился Моня.

Он не знал, что я жил в Одессе и знал азбуку еврейской жизни. Если тебя хвалят, значит, держат за лоха, которого надо развести.

– Сто солидов за лошадь, – оборвал его словесный понос.

– Да ты с ума сошел! – вскричал Моня. – Хороший конь стоит в два раза дешевле, а это не лошади, а жалкие клячи!

– Не нравятся, походи по базару, найди лучше, – посоветовал я.

– И найду! – брызгая слюной, пообещал он и снова пошел к Фритигерну.

Минут через десять вернулся. Другое правило еврейской жизни гласило: если покупатель вернулся, значит, он лох, которого надо развести. Хороший покупатель делает так, чтобы продавец бежал за ним, на ходу снижая цену.

– Сто пятьдесят за каждую, – первым сказал я. – Оплата сразу.

Он понял, с кем имеет дело. Красивые жесты и брызги слюны куда-то исчезли, остался холодный делец.

– У меня нет таких денег, – признался Моня.

– Возьму товарами.

– Хорошо. Сто отдам деньгами, остальное солью из расчета по шестьдесят солидов за лошадь.

Заплатив солью, он решил бы и вопрос лишнего груза. Две лошади не потянут столько, сколько двое волов. О чем я ему и рассказал. И вслух подсчитал, сколько он потеряет, не купив у меня лошадей. Моня слушал мои подсчеты внимательно и, хотя явно не успевал проверять их, ни разу не возразил.

– Если отдашь солью, то по сто сорок за лошадь, – потребовал я.

По моим прикидкам выгода его начиналась при цене менее сотни за лошадь. Видимо, я не учел какой-то фактор, потому что сошлись на ста десяти за каждую. Без седел и уздечек. Сотня наличными, сто двадцать солью.

Скифы отдавали лошадей, скрепя сердцем. Я даже подумал, что заплачут. Затем потаскали мешки с солью и успокоились.

– Будут у вас кони. Получше этих, – сказал я.

Имел в виду, что жизнь длинная, еще заработают, но по их лицам понял, что они приняли мои слова за обещание подарить каждому по отменному коню. Пусть ждут. Надеждой юношей кидают.

Негодных волов зарезали, содрали с них шкуры, в которые сложили засоленное мясо, лучшие куски. Нам достались худшие. Но халяве в зубы не смотрят. А Гарри так наелся, что не мог бежать, лениво плелся за арбой, которую волы тянули без былой резвости, ведь груза стало намного больше.

К вечеру добрались до паромной переправе через неширокую, но глубокую и быструю реку. Генеральный курс у нас был примерно на север, значит, это один из левых притоков Днепра. Через реку был натянут толстый канат, вдоль которого и перемещался деревянный паром, рассчитанный на одну кибитку. Обслуживали паром смуглые людишки, похожие на греков, но не греки. Жили они в мазанках на противоположном, высоком берегу. До захода солнца успеют сделать всего две-три ходки, значит, проторчим здесь, как минимум, до завтрашнего полудня.

Старший паромщик поговорил о чем-то с Фритигерном, но, как я понял по жестам, не договорились. С Моней тоже. Тогда он подошел ко мне. Худой, жилистый, в грязной, латанной рубахе и штанах, босой. Ногти на пальцах ног толстые и темные, будто сколки лошадиного копыта.

– Будешь переправляться сейчас? – спросил он на греческом с мягким акцентом, который я раньше не слышал. Может быть, это те самые бродники, которые будут портить кровь русским князьям?

Паромщикам, видимо, хотелось вернуться домой, но не гнать паром пустым. Фритигерну же и Моне не хотелось на ночь разрывать обоз. А мне лучше на том заночевать. В деревне, наверное, можно прикупить что-нибудь к воловьему мясу.

– Буду, – согласился я. – Сколько за перевоз?

Он протянул деревянный стаканчик.

– Что? – не понял я.

– Соль, – ответил паромщик.

Я набрал ему стаканчик серой соли:

– Так?

– Да, – подтвердил он. – Заезжай на паром.

Я поручил это мероприятие скифам, а сам разулся, снял шлем, кольчугу, шелковую рубаху, на которую сменил стеганку из-за жары, и штаны, сложил обувь, одежду и оружие на арбу. У меня на животе послеоперационный шрам от грудины до пупа, перечеркнутый восемью горизонтальными стежками, а на правом плече вытатуирована «роза ветров». И то, и другое производит глубокое впечатление на людей шестого века. И если татуировки здесь иногда встречаются, хоть и не такие красивые, допустим, гуннские воины наносят на лицо, чтобы казаться еще безобразнее, то выживших после такого ранения в живот никто не видел. Особенно сильное впечатление шрам произвел на Гунимунда, даже подошел поближе, чтобы рассмотреть. Под молчаливыми взглядами я поплыл через реку классическим кролем, которому научили в мореходке. Думаю, так красиво и быстро плавать здесь тоже пока не умеют. Вода была прохладная, бодрящая. Она как бы вымывала из тела усталость.

Дома паромщиков не были ограждены, что в эту эпоху всеобщего страза всех перед всеми я видел впервые. Вшивеньких заборов и тех не было. Переправа нужна всем – это и есть наилучшая защита. Сразу нашлись покупатели на одежду гуннов, их кинжалы, седла и уздечки. Взамен я получил хлеб, молоко, яйца и товарное количество вяленой рыбы, груз легкий и наверняка у антов стоит дороже.

Остальные переправились на следующий день. Моня – первым. Пока переправлялся Фритигерн, иудей умудрился обменять двоих коней и раненого вола на четырех рабочих волов и вяленую рыбу в немалом количестве. Фритигерн тоже купил у них пару волов. Видимо, продажа волов – дополнительный приработок паромщиков. Тот самый фактор, который учел Моня, торгуясь со мной. Паромщики тоже в накладе не останутся – обменяют у кочевников каждого коня на три-четыре бычка, которых охолостят, превратив в волов, и продадут другому обозу.