Химера
Шрифт:
Это было последнее, что я разглядел. Пространство сжалось до размеров атома и тут же с шипением развернулось вновь…
Воздух с запредельной концентрацией озона обжигал слизистую оболочку легких при каждом вздохе. Бешеные раскаты грома истязали барабанные перепонки, лишь чудом их не разрывая. Перед глазами хмурились выкрашенные черными чернилами небеса. Они рыдали, обрушивая на земную твердь крупные капли, создающие непроницаемую стену. Это была самая ужасная гроза, какую мне доводилось видеть в жизни.
Я стоял по щиколотку в ледяной воде, потому что
Очередная вспышка. Яркая молния разорвала темноту зловещих мазутных туч, давящих грузом печали, и устремила ветвистое щупальце к стонущей от боли планете. Раздался ошеломляющий сознание гром…
Неподалеку упало бездыханным высоченное дерево, ствол которого не обхватить руками. Его срубила под корень, словно высохшую соломинку, мощь взбешенной природы.
Всего лишь на одно мгновенье свет победил тьму, но вполне достаточно для того, чтобы осознать, где я нахожусь. Впереди помост эшафота, сколоченный из толстых дубовых досок. Причем основательно, как будто строился в назидание потомкам на долгие века. Гильотина возвышалась над ним, сжимая в клешнях вертикальных направляющих скошенное лезвие революционного правосудия. Заточенное, как опасная бритва, и пока сверкающее стальным блеском. Еще не запятнанное кровью убиенных.
«Луизеттка» никогда не изменяла принципам и, как всегда, была обаятельна и смертельно красива. С недосягаемой высоты она взирала на меня, ухмыляясь надменным оскалом. Всем видом двуногая машина смерти показывала, что скучает и ждет меня в свои крепкие объятья, для того чтобы слиться в последнем экстазе.
Странные чувства, необъяснимые… Это вроде бы и я, но не совсем. В голове мои мысли, и в то же время не мои: чужие, неприемлемые. А как отделить пшено от гречки, когда они по странному стечению обстоятельств одинаковой формы и цвета, не имею ни малейшего представления.
Как тогда… во сне про войну. Когда я был лейтенантом Слепаковым. Надеюсь, что это тоже сон… Только теперь про казнь. Лишь бы закончился он лучше, чем в прошлый раз.
Вокруг собрались хищники, жаждущие крови, но не ради еды, а для безумного развлечения. Голодное немытое отребье со зловонным дыханием. Отбросы, наряженные в ветхую одежду, изодранную на развевающиеся на ветру лоскуты. Они похожи на трухлявые бинты мумий. Зомби с гнилыми остатками зубов во рту. С мертвыми лицами, серая кожа на которых изъедена язвами смрадных болезней. Нелюди без пола и возраста. С руками, вымазанными въевшейся грязью и кровью. Изгои жизни с абсолютно пустыми глазами.
Однако страшнее не измученные тела, а истерзанные души, чернее грозового неба.
Этот сброд досыта напичкали эфемерной свободой, забыв его просто накормить. Они превратились в кровожадных монстров. Страх смерти уничтожил в них чувства и парализовал волю. Он лишил их навсегда возможности владеть собственными мыслями. Забрал у них право мечтать.
С каждой секундой,
с каждым новым ударом молнии они становились яростнее и агрессивнее, теряя над собой контроль. А во мне зарождался ужас…Нет, я не боялся их. Если придется, буду в одиночку драться со всеми до последней капли крови. Пока они не сожрут меня заживо или я не убью их. Не раздумывая и ни о чем не жалея. Пугало то, что нелюди счастливы. Искренне и безгранично…
Как несведущие дети или блаженные, они радовались в предвкушении апофеоза смерти. Им неважно, какое преступление совершили приговоренные. Безразлично, почему те так поступили. Начхать на виновность или невиновность. Им наплевать на то, кто упадет в распростертые объятья «веселой вдовы». Безжалостные бойни с умерщвлением людей стали для них уже даже не праздником, как в былые времена, а повседневностью.
Этот мир сошел с ума. Он захлебывался в людской крови и уже давно не видел искренних слез…
Нестерпимо хотелось уйти, но я обязан остаться. Я должен увидеть казнь. Я закрыл глаза и терпеливо ждал. Секунда за секундой… Минуту за минутой…
Крики и дикий хохот смолкали и вместе с ними утихали раскаты грома. Дождь прекратился. Воздух стал обжигающе-душным и одновременно сырым.
Я знал, что она уже рядом…
— Кто она? — спросил разум.
— Скоро все увидишь и узнаешь, — ответило подсознание, которое до поры до времени предпочитало молчать.
Вновь открыл глаза, и меня ослепило яркое вечернее солнце. Как будто и не было грозы. Небо — чистейше синее. Обвел взглядом толпу, но при дневном свете они казались обычными людьми. Тогда я приподнялся на цыпочки и поверх голов увидел силуэт…
Раздолбаная жалкая повозка продвигалась по мостовой, продираясь сквозь бесчисленную цепь жандармов. Многотысячная толпа, еще недавно размеренно гудевшая, замерла, не издавая более ни единого звука. На площади образовалась мертвецкая тишина, подобная безмолвию в вакууме открытого космоса. Она прерывалась лишь истошным скрежетом колес, тоскующих по смазке, и редким цоканьем лошадиных копыт по брусчатке.
Казалось, время течет подобно загустевшему овсяному киселю. Телега почти не двигалась, проезжая за минуты лишь жалкие метры.
На повозке гордо стояла барышня. Твердая, словно кремень. За весь путь от тюрьмы до места казни она ни разу не опустила головы. Девушка впитывала, как губка, ненависть и злобу толпы. Каждый пришедший на зрелище мог ее рассмотреть, кинуть проклятье, осыпать упреками или оскорбить непристойными выходками. Садисты знают толк в грязных делах.
Я здесь для того, чтобы увидеть ее смерть… Уже хоть что-то понятно…
Становилось нестерпимо жарко. Пот уже ручьем лился по лицу, но мне нельзя снимать с головы опротивевший капюшон. Это я знал наверняка… Многие в этом трусливом человеческом стаде ненавидели мою персону. Большая часть из них желала видеть меня не зрителем, а главным действующим лицом в этом публичном спектакле.
Усугубляла эти неприятные обстоятельства вонь. Гниль, плесень и конский навоз в одном флаконе. Несостоявшимся удобрением измазан весь трухлявый балахон, который я украл на заднем дворе у какой-то черни.