Хлеб для черных голубей

..................................................................................................................................................................................................................................

В переходе на описание от третьего лица нет никакого лукавства или модернистского приема, просто тот маленький Таборов настолько теперь далеко, что писать напрямую, от его имени, было бы просто непростительным свинством.

***

Тогда я жил смутной надеждой, что когда-нибудь мне больше не нужно будет хвататься за разные идеи, будь то Достоевский или Жан-Жак Руссо, чтобы объяснить себе окружающий мир; что когда-нибудь кто-то радушный скажет мне, что я вовсе не антисемит, просто я пользовался устаревшей терминологией, чтобы раскрыть свое мировоззрение. И что еще есть время впустить в свое большое, непокорное всеобъемлющее сердце хоть кого-то – с глупым маленьким сердчишком.

Нашёл по интернету брата из Рязани. Троюродного. «Привет!» – «Привет!» – «Как живёшь?» – «Да как-то так»… Дальнейшая переписка не состоялась.

***

Офис фирмы, в которой я работал, находился на Дербеневской набережной, пешком от метро идти было минут двадцать пять, а в автобус хрен влезешь с первого раза. Зато, выезжая на задания, я подолгу стоял на остановке и наблюдал за рекой. Солнце по реке плавало блестками, как кусок не растворившегося масла в каше.

Я смотрел на птиц на реке и думал, почему у них все так просто: чтобы ни случилось они ищут прокорм, или размножаются, или летят на юг. А я всю ночь ощущал, будто бес проел дыру в груди и высасывает сквозь нее сердце. Оно таяло, превращаясь в слезы, в плесень на губах, в раскаяние и бешеную предсмертную радость.

Чтобы поверить, надо разрушить. Вылезая каждый раз после очередной бомбежки из своего укрытия, я вижу развалины и дым. Но, садясь на пенек и обхватив руками поседевшую голову, словно немец на знаменитой фотографии, я как раз-таки вспоминаю, что вот сейчас-то самое время прийти Богу – сейчас, когда я, человек, сделал уже все, что мог. Время взмолиться – ужаленной в жопу собакой завыть и учтиво пригласить действовать Бога, у которого – теперь-то мне это совершенно ясно – понятия о том, куда, как и чего гораздо выше моих людских. Шире его представления о том, и мне жалкому дураку и разрушителю не остается ничего, как признать себя виновным во всем и – нет, не отойти в сторонку, а, вежливо взяв за руку Бога, препровести его сюда – поглядеть на то, что он сотворил и что я с этим натворил.

***

Мы любили гулять по тем летним улицам, по тем зимним улицам, по тем весенним и осенним улицам, по круглогодичным улицам нашей хмельной молодости. Улицы были нашим домом, нашей работой и нашей любовью. Мы ходили по ним широкой походкой: по одному, по двое, по пять человек, а когда и двадцатиголовой толпой мы вламывались в магазины и покупали водку, а если не было денег – брали ее просто так, потому что мы молодые и задорные. И наши девочки таскались за нами повсюду, и некоторые из них падали на полпути, не поспевая, а другие превращались в поднебесные звезды, но так или иначе нам было все равно, ибо мы знали только один путь – через улицы, а дорога улиц – это дорога вечных странствий, герои которых умирают в движении, раз и навсегда замерев однажды без спросу.

Это было где-то в начале нулевых, году в 2002-м, когда на регулярной основе мы заходили по вечерам в один и тот же кавказский магазин на улице Коминтерна в славном городе Щ., – заходили совершенно пустыми и без денег, а выходили с водкой и карманами, набитыми тем, что попалось под руку. Один таким манером насовал себе в куртку киндер-сюрпризов и забыл про них, и все они поломались у него в процессе дальнейшей гульбы, а потом он сунул руку в карман и вытащил шоколадные осколки в мятой фольге. Это было так трогательно: огромный бритый бугарь стоял и держал на пухлой ладони измятое детское лакомство в посторонних крошках и лузге.

Держатели лавки, надо сказать, не сильно сопротивлялись такому наглому собиранию дани, только один раз продавец не выдержал и выхватил из рук нашего нахальника батл: видимо, ущерб в пять бутылок водки он мог пережить, но ради спасенной шестой готов был пострадать.

Тоже было с арбузами, и тоже, как правило, продавец не мог сделать ничего один против двадцати, но какого-нибудь пиздюка, плетущегося последним, обязательно догонял и отбирал астраханский арбуз.

***

Если расценивать собственную жизнь как роман, то иногда устаешь ждать развязки и хочется подсмотреть конец книги, чтобы хотя бы приблизительно знать к чему готовиться. Зная себя, можно делать какие-то прогнозы, но все дело в том, что все мы очень плохо знаем себя. Часто падение для человека, до конца верившего в свои силы, оказывается совершенной неожиданностью. Оттого и кончают с собой бедолаги, на которых, как снег на голову, сваливается собственная никчемность.

Мне давно казалось, что я в этом смысле счастливый: подвергнув раннему испытанию, многое простил себе и со многим смирился заранее, но личные критерии дна, подобно окнам Овертона, постепенно становятся шире и расползаются в глазах, казалось бы, видевших уже все бездны отчаяния. И снова удивляешься и, обескураженный, идешь праздновать очередные именины.

В метро я видел двух туристов. Такое впечатление, что в рюкзаках у них с собой полквартиры. Жалко было смотреть на их согбенные под этой тяжестью спины.

Дипсомания

«Я раненый в голову солдат алкогольный войны».

Девушка меня бросила. Неделю я пил, смакуя одиночество, пока алкоголь не перестал усваиваться и не началась интоксикация. Мы договорились встретиться в Сокольниках, она ничего не обещала, но обязалась приехать. Я ждал ее на бульваре – на лавке, с собой у меня была чекушка водки, но пить я не решался: боялся, что вырвет. Но с ней было спокойней.

Не помню, кто к кому подсел, но я разговорился с одним мужичком, который оказался бездомным и предложил ему выпить, и тот не отказался, тогда и я пригубил вместе с ним, даже стало как будто легче.

Выглядел он неплохо, на улице жил еще, как утверждал, только первый месяц. Вскоре подошла Юля, и мы с ним расстались. Выглядел я ужасно, но в тот раз она меня простила. Кажется, я даже оставил ему чекушку.

Где-то через месяц, когда и забыл уже про этого мужика, я вдруг увидел его в метро. Выглядел он на этот раз отвратно, спортивная сумка его отсутствовала, как и пиджак, щетина грозилась перерасти в бороду в стиле «ежик», а одет он был в разношенный серый свитер с заблеванным рукавом и грязные джинсы.

Кажется, он узнал меня и злобно посмотрел в глаза, будто это я был причиной его несчастий. Внутренне я поежился и отвернулся, сделав вид, что не узнаю. Хотя мысль, что если и нет моей полной вины в судьбе его, то участия предостаточно, долго еще бередила совесть. Я представлял себя на его месте, и понимал, что сдался бы еще раньше. Хотя никто не знает, как поведет себя в той или иной ситуации. Вскоре, я опять встретил его: он кочевал по нашей ветке; и в этот раз он выглядел куда лучше: где-то надыбыл новую сумку, приоделся – в аккурат как в первую нашу встречу. Лицо только пообносилось, и взгляд затравленный.

Я перестал в чем-либо себя винить.

Мне повезло, что у меня был дом. Пусть и с тараканами.

***

Опять стоял на Дербеневской и смотрел на реку, в воде возились утки. Я ничем не отличался от реки, берущей направление лишь в силу законов природы.

В воду падал первый снег, совсем прозрачный и еле видимый, первый снег августа.

Видимо, это так подействовало на меня, что я решил, что сентябрь уже наступил (хотя до него еще четыре дня оставалось), и выкинул в урну августовский проездной. Было обидно.