Хлеб для черных голубей

В Москве появилась новая порода голубей: черные. Сказать про них можно только одно: долго они не живут.

***

Твердо решил больше не пить. Во время очередных приступов перебивался едой, забивал в себя все, что находил в ближайших продуктовых. Садился на скамейку и поглощал жирные холодные салаты, закусывая копченой колбасой и хлебом. Жир действовал на мозг положительно, мысли лениво перетекали от желания алкоголя к желанию сна. Несмотря на беготню каждодневную, даже поправился.

С едой связан мой переход от «Анонимных алкоголиков» в кардинально другое сообщество. Проходя мимо Курского, я наткнулся на раздачу бездомным еды. Кажется, это были какие-то официальные соцпомощники.

Я нашел через интернет одну благотворительную организацию, занимающуюся подобным, и вступил в нее. Большинство участников оказалось девушками, мирно и благолепно мажущими хлеб дешевым паштетом в прихрамовой трапезной. Меня тоже пригласили взяться за бутерброды, готовку горячего пока не доверяя. И в этот же вечер я поехал со всеми на раздачу. Просветления большого не ощутил, чувствовал себя чем-то вроде тимуровца-вышибалы при настоящих доброделах и благотворителях.

***

Кажется, я нашел идеал и влюбился, и хоть у меня уже был идеал, никто не вынуждает меня отменять его – просто мне требуется новый идеал, чтобы он вел меня сквозь пыль и ночь.

Я знал одного мужика, который каждую пятницу затаривался пивом в баклажках, включал «Сектор газа» на кухне и вспоминал армию, на ногах его жил грибок, а выходя на улицу, он мог высморкаться на асфальт прямо перед бабками на скамейке; но даже у него был свой идеал. Своя первая любовь. Он вспоминал ее редко. Но все-таки вспоминал, когда «ностальгия» по армии уже не спасала. И даже однажды нашел ее в «Одноклассниках». И уехал к ней – на удачу.

Она поранила о стекло свою белоснежную ножку. Я сел и взял ее в руки, чтобы извлечь осколок; пальцы испуганно поджались, нога была в росе, и я чувствовал себя рыбаком, снимающим скользкую рыбку с крючка; и рыбка трепыхалась, дрожала в ладонях. Я вынул осколок, достал платок, которым обернул ранку, и поцеловал ногу.

Я пробыл в составе благотворительный организации года два, но она так больше и не пришла. Видно, была нарасхват.

***

Стою возле 17-ой наркологической, впереди виднеется кусочек прелестного пейзажа. Больница задумывалась стоять поодаль от города, но дома со временем обступили ее и здесь, оставив этот кусочек природы с видом на холмистую местность и немного леса по левую сторону.

Программировать себя по заветам отца-основателя «Анонимных» Билла Уильяма я отказался, но был в его программе один шаг, который меня действительно воодушевлял. Не помню его номер, кажется, он был одним из последних, и заключался в пропаганде принципов сообщества другим бедолагам. Собственно, от этого шага я и перешел после к благотворительности.

Раз или два в месяц где-то мы собирались небольшой компанией и отправлялись в психо- или нарколечебницу, и там в помещении, где можно всех собрать (обычно это была столовая), мы рассаживались за одним столом с действующими алкашами (себя-то я, по системе Шичко, считал «воздерживающимся алкоголиком»).

Конечно, это может показаться лицемерием: мол, в «двенадцать шагов» не верит, а другим всучивает, но я не говорю, что система не работает; я видел людей на собраниях, не пьющих и по двадцать лет, если верить, конечно, их историям. Но счастье их показалось мне одномерным. Если они слышали, что кто-то рассказывал о себе что-то веселое, они отворачивались и негодовали (особенно, если это делали новички: скорбь им к лицу): они считали все это пустой тратой времени, все что, по их мнению, нужно было сделать, это принять уже программу, как бога, и жить по заповедям ее. И к алкоголю относится не иначе как к дьяволу в овечьей шкуре. Можно долго спорить: являются ли «АА» сектой, но сектантский подтекст их «философии» бросался в глаза каждому, кто от страха смерти под забором не готов был, зажмурившись, согласиться на любую «программу», любую «религию», лишь бы больше не просыпаться по десять раз за ночь в поту и с колотящимся сердцем, а утром с трясущимися конечностями собираться на работу – в страхе потерять ее со дня на день.

Они, эти алкаши, в столовой, которых вытащили из кроватей и курилок, чтобы послушать каких-то лучезарных мудаков, желающих нанести им максимальный урон счастья, – были хмурыми дядьками, с поношенными, испитыми лицами, часто в шрамах, с потухшими глазами. Еще недавно я сам лежал среди таких в психиатрической больнице Гиляровского, в отделении для алкоголиков, и прекрасно понимал их недоверие. Нас тоже выводили в столовую послушать очередного психолога-гастролера. Все это воспринималось всегда в штыки, думаю, причина в том, что с алкашами должен работать детский психолог, который из-под полы толкал бы им «запретные» истины, а не совал их в лоб, как кашку манную.

Да, еще недавно я и сам курил с такими в туалете дурдома и посмеивался дурачком, но теперь я стоял по другую сторону; я был трезвый, прилично одетый, а не в пижаме в клетку, и с более-менее стойкой уверенностью в завтрашнем дне – по крайней мере, завтра меня ждала работа, и это было точно и ясно, как божий день.

А что их ждало – неизвестно, и мне это чувство оставалось до боли знакомым: когда выходишь из психушки, и все вокруг кажется каким-то искусственным, ненастоящим, будто попал в игрушечный мир. Но это длится недолго. До первого стакана.

Обычно в нормальной жизни, пока сам не вышел за край, не запил, не сделал чего-то предосудительного, а стойко несешь в себе, как взрывчатку, свой опасный патологический потенциал, – других таких же, как и ты несчастливцев, но в активной фазе, ты обходишь за километр, всячески дистанцируешься от своего отражения в их лицах, стараешься не замечать запоздалую зеркальность их движений. Разница, что вел так себя полгода назад, а они теперь, кажется огромной, и ты уже горд и не хочешь иметь с ними ничего общего. По-моему, эта разобщенность и отсутствие смелости принять свою слабость всех и губит.

И когда в трезвом виде приходишь к таким, каким ты сам был еще недавно, и тратишь на них свое время, – даже если ничего не говоришь, пока другие опытные анонимы ораторствуют, – это производит эффект обнажения: будто ты всю жизнь маялся одеждой, стеснялся своей постыдной наготы, и в миг взял и сбросил рубище своих комплексов посреди буднично-серой толпы. Что в случае контакта с бомжами (через вспоможение им едой), что в этом – с тебе подобными спиртными наркоманами, это работает на выправление работы мозга, пополняемого гормонами счастья. Возможно, так это работает только со мной. Я не могу говорить за других. Когда мы вышли из больницы и закурили, я спросил одного анонимного, сколько из больных, что взяли визитки, приходит потом на собрание, и он с чистой совестью ответил: да почти никто. И пояснил: ему вообще плевать на них, на это мясо, он делает это для себя, для программы, система работает, и он не пьет благодаря ей, а на этих придурков ему начхать. Я сразу возненавидел этого человека, и отчасти эта ненависть перешла на все «движение». Позже, только в более этичной форме, я слышал такое же и от православных волонтеров: они говорили, что кормят бездомных и снабжают их одеждой, не потому что тем холодно и голодно, а потому что это сближает их с богом, потому что богу так надо – он так заповедовал. И надо выполнять. Для рая в перспективе.

Как бы там ни было, с анонимными мне пришлось вскоре расстаться совсем. Я не мог ездить с ними только по больницам, не посещая обычных собраний, которые становились все более в тягость: пока ты новенький тебе прощают непогруженность в тему, но когда ты и через три месяца продолжаешь быть себе на уме, тут дело уже принципа: и твое нежелание слиться с ними претит их вере в спасение. И они смотрят на тебя глазами обманутых детей, которым ты обещал подарить игрушки, но коварно обманул. И все на тебя надулись, и не воспринимают больше всерьез, а твое по-прежнему настырное присутствие в их кружке негласно расценивается как шпионаж.