Ходынка

— Ну что ж… А может быть, вы позволите пригласить вас в „Яр“?

— У меня через час свиданье — не поднимая голову, произнесла Надежда Николаевна. — Э-э-э… „С нижайшим почтением, Уткин, агент“. С женихом. Разве что вы пригласите нас обоих?

Миндалевидные глаза Юфрякова забегали.

— Ах, нет, забыла! Совсем забыла! Жених повезет меня представлять родителям. Извините, Роланд Евгеньич, в другой раз.

Юфряков поплясал возле столика в знак прощания, нахлобучил котелок и вышел, не взглянув на мадам Черниговскую. Едва за директором закрылась дверь, мадам Черниговская обернулась:

— Наденька, а вы знаете, что у Роланевгеньича на Фоминой сразу два сына родились?

— Нет.

— От актёрки одной и от Мурочки, что раньше на вашем месте сидела — сказала мадам Черниговская. — И еще у него жена в поре. Наверное, тоже сын будет.

— В семье не без султана — сказала Надежда Николаевна. — Роланд-паша…

Дверь ремингтонной приоткрылась и в щель влезла голова Юфрякова. Лицом директор был ал, как из бани.

— Госпожа Черниговская, вы рассчитаны — сказал он.

Дверь захлопнулась и на мраморной лестнице застучали каблуки.

— Слава тебе, Господи! — вздохнула мадам Черниговская. — Наконец-то к сестре в Полтаву съезжу. Боже мой, как сейчас на Украйне хорошо! Как хорошо, Господи!

* * *

Возле конторы Надежды Николаевны географ Бокильон, одетый простым мастеровым, встал сразу за электрической мачтой — толпа, валившая по Остоженке в сторону Кремля и дальше, на Ходынку, начинала обходить мачту уже издалека. Обратившись лицом к людскому потоку, ненасытно любознательный Бокильон вглядывался в лица и фигуры москвичей.

Одеты они были нарядно и очень чисто, хотя и однообразно: смазные сапоги, одинаковые картузы по фасону гамбургских евреев, поддевки и чуйки, яркие новые рубахи, темные юбки и пестрые платки женщин. Многие несли на руках детей, те же, что постарше, шли рядом — мальчики в слишком больших сапогах и в картузах, которые делали их похожими на сыроежки, девочки в юбках до пят. Почти все взрослые держали в руках узелки с провизией; из каждого узелка выглядывала сургучная головка или стеклянное горлышко, заткнутое бумажным либо тряпичным жгутом. Изредка в толпе проплывал котелок или гимназическая либо военная фуражка. Необычные соломенные шляпки женщин всегда держались рядом с ними. В массе своей москвичи были чуть меньше французов или немцев, не говоря уже о шведах — сказывалась, что было видно и по лицам, кровь низкорослых степняков.

Время от времени проезжали тарантасы, шарабаны, телеги, нагруженные целыми толпами краснолицых московских мужиков и баб, лузгавших семечки. Пьяноватые нарядные москвичи, ехавшие без детей, выделялись дородностью; если же на телегах сидели дети, все пассажиры были одеты куда беднее. Приехавшие издалека отличались также худобой и робостью в глазах. О крестьянских лошадях и говорить не приходилось — в Москве на живодерни кляч добрее отводили. Там, где стоял Бокильон, становились видны купола Христа Спасителя, и, чтобы перекреститься, женщины пересаживали детей с правой руки на левую.

Грудой оживших отбросов прокатилась ватага хитрованцев, отделенная от общего потока пустотой спереди и сзади себя. Прошла целая толпа богомольцев. Вот высокий, худой странник с клинообразной бородой, длинными волосами, в скуфье и дьяческом подряснике, посох с клюкой, ремни перекрещиваются на груди, поддерживая за плечами огромную котомку из лыка и жестяной чайник; он опоясан кожаным ремнем, идет в лаптях, а за плечами — парадные башмаки. Рядом — кривая старуха с огромным солдатским ранцем николаевских времен; дальше — стая заправских богомолок с палками, кульками и мешками за плечами, в сермягах и синих истасканных китайчатых шубках на вате. До чего же резко их пыльные одежды контрастировали с нарядами москвичей, да и с убранством улиц тоже! Куда ни глянь, всюду красно-бело-голубые флаги, на всех балконах — обитые кумачом щиты и буквы на них: „Н“ с римской двойкой под перекладиной и „А“.

Тут на Христе Спасителе ударили в колокола. Толпа обнажила головы, руки взметнулись в крестных знамениях.

Баба с растрепанными седыми волосами, босая, одетая в одну только серую полотняную рубаху, проковыляла мимо Бокильона, глядя вперед как будто невидящими глазами и причитая. Бокильон расслышал сквозь колокольный звон:

— …Подавил Ирод-царь своих чад, подавил… В яму бросил, затоптал-затоптал…

Сердце Бокильона екнуло.

А юродивая продолжала, с детской натугой выдавливая слова из рыданий:

— И-иордань кроваву сотворил… Плавал-пил со боярами… Камянна Москва вся проплакала, все народ-люди ужахалися! Зачем на Ирода-царя нас покинул, Господи! Избиенные неповинно, Ироде, у престола Господня стояще, отмщенья на тя про-о-о-сют…

Огромное желтое пятно силуэтом Индии или Африки расплывалось на рубахе юродивой ниже спины.

— Николай Константи-но-вич! — пропел за спиной Бокильона девичий голос.

Бокильон обернулся и тут же забыл о юродивой. Перед ним стояла и сверкала черными глазами Надежда Николаевна — прекрасная, юная, свежая, будто и не просидела в конторе целый день.

— Здравствуйте! — снял картуз Бокильон.

Хотя Надежда Николаевна протягивала руку лодочкой, по-мужски, Бокильон схватил ее ладонь и, не удержавшись, поцеловал.

Надежда Николаевна выдернула руку и рассмеялась:

— Бокильон, так вы географ или просто граф? С головой себя выдаете! Так оделись — и вдруг эти версальские политесы! А я-то вас из окна рассматривала! Инда очи проглядела: вы или не вы?

Бокильон смущенно оглядел на себе поддевку, одернул ее и расправил складки рубахи под шелковым пояском.

— Надежда Николаевна! — произнес он. — Прежде всего: вас матушка отпустила?

— Я взрослый человек, пролетарий! — свернула Надежда Николаевна агатовыми глазами. — Я живу только на то, что зарабатываю сама! И никакая мамаша мне не указ! Еще чего!

Бокильон рассмеялся:

— Знаю, знаю! Просто жаль немного вашу матушку. Она ведь тревожиться станет. Очень уж вы с ней разные!

— Наши матери даются нам в наказание, поверьте! — вздохнула Надежда Николаевна. — По крайней мере, мне. Если бы и я ее жалела, то сейчас томилась бы в „Яре“ или лопала конфекты. Мне только что предлагали и то, и другое, чтобы взамен лишить невинности. Вот бы maman порадовалась! Ну что это за жизнь, Бокильон? Вы ведь и сами были молодым, вспомните!

— Мне только двадцать шесть… — обомлел Бокильон.

— Хорошо, ровесники — не уступала Надежда Николаевна. — Бабий-то век короток. И потом, я имела в виду вашу духовную зрелость… Ну, довольно! Пора уже идти!

Надежда Николаевна схватила Бокильона под руку:

— Простите за вульгарность, но мне так нравится. Пусть все думают, что я влюбилась в своего кучера, как Дерново, и тыкают мне в спину пальцами. Я эту Дерниху с кучером однажды в театре видела — препотешное зрелище, прямо Екатерина со своим селадоном. Маменька пыталась мне глаза закрыть. Дадим же пищу страстям толпы, Бокильон! Нынче ее праздник.