Ходынка

— Читывал я когда-то сочинения маркиза де Сада, но тогда за сказки принял. Очень уж невероятно все казалось, а к тому же с „Тысяча и одной ночью“ в дедушкином шкапу они вместе стояли. Признаться, до последнего в сказочность их верил и надеялся. И жизнь моя эту надежду подкрепляла. Но Андрианов, батюшка! Андрианов! Глаза мне ваш убивец блаженный открыл, не меньше! Даром, что Москва блаженными всегда изобиловала, и цари их на людях слушались, хотя по ночам и резать посылали.

— Ну, и что он тебе открыл? — спросил Власовский.

— Пружину, Александр Александрович! — снова засмеялся Гость. — Да не ту, что он в мотыгайки свои вставлял, нет. Пружину, что в каждом человеке сидит и его в движение на самом-то деле и приводит, хотя он о ней ни малейшего представления не имеет. Вот что он открыл.

— Так-таки и пружину?

— Не „так-таки“, господин мой хороший в сапогах, — обиделся Гость. — Пружину я называю в роде иносказательном, даже улыбательном. Это ж мое изобретение, а не Андрианова. А его только рассказы были, подробные, со всеми словами, вскриками и рыданьями. Куда там маркизу! Эх, слушал его, слушал, и сокрушал свое сердце до пролития слез, что не ученого я звания. Что там Дарвин! Что телефон! Что Маркс! Тут таким открытием пахнет, что весь мир изменить может.

— Что ж за открытие?

— А нет ничего тайного, что не стало бы явным, и я к этому знанию ключ теперь имею — выложил пришелец. — Все о человеке по его повадкам сказать могу. По лицу, по голосу его, по манерам. Не характер, заметьте, назвать могу, а улики добыть. Конкретные и неопровержимые. Точную лужу без ошибки назову, в которой любой бог и герой гваздался, только пальцем покажи, и ни одной не пропущу. Я ведь, когда со Стеши начал, самый только краешек, самый уголок показал. А у вас вон, уже правое веко от страха моргнуть так и норовит, да все не дотянется.

— Бил ты его! Мучил! — шепотом прокричал Власовский.

— А вы никого не мучили, невинный вы полковник полицейский? А нигилисты лягушек не резали? Как же иначе знание добудешь? Как?!

— Грех убогих обижать, братец мой! — проговорил Власовский. Полковника бил озноб, о котором он и понятия прежде не имел, считая себя человеком без нервов (да и как было не поверить, когда все в глаза снизу вверх говорили, пожимая два полковничьих пальца).

— Чтоб грех вышел, надо, господин полковник, верить в убожество, то бишь святость. Я же не поверил. Я, знаете ли, сторонник просвещенья.

— От нечистого твое просвещенье. И сам ты от нечистого.

— От нечистого… Бертильонову мерку вам с меня снимать не приходилось, а на глазок это про каждого сказать можно. Да хоть и про ваше превосходительство. Андрианов как раз о том и толкует. И слово его последнее, потому как назад взять уже не сможет-с. Его слова только я взять назад могу. Взять и предать совершенному забвению…

Полковник молчал.

В зале заиграла скрипка и опять послышался одинокий голос цыганки. Теперь она была гораздо ближе. Верно, артисты ходили между столиков.

— Экой вы недогадливый, Александр Александрович! — вздохнул Гость.

— Чего надо? — проговорил, наконец, Власовский. — Денег? Дело какое прекратить? С Москвы кого выгнать?

— Денег не надо. А надо, чтобы рвение свое служебное умерили — объяснил пришелец. — Всего-то на день, даже меньше.

— Точнее давай — прошептал Власовский.

— Делайте по службе, что должны делать, и не больше — сказал Гость. — Но и меньше тоже не делайте. Это все, о чем мы вас просим. Время нашей просьбы начинается немедленно, а заканчивается завтра в полдень, во время народного праздника. То бишь с началом молебна на Ходынском поле. После молебна, как известно, последуют бесплатная выдача пива и представления. С начала молебна вы свободны от нас навсегда. Соглашайтесь! Пусть и для вас тоже праздник будет. Меньше суток осталось.

— Навсегда свободен? — измученно усмехнулся Власовский.

— Подчеркиваю особо, господин, полковник: навсегда. Мы, как вам известно, свои обещания выполняем неукоснительно, и по форме, и по духу. Вы знаете, почему мы позволяем себе такую роскошь.

— Закон вам не писан, вот и позволяете — проговорил Власовский.

— Закон изустный — тоже закон — сказал Гость. — Только блюдут его крепче писаного. Ибо справедливость выше закона, милость выше справедливости, любовь выше милости, а охранение государственной безопасности выше любви.

Он подошел к окну и раздвинул тяжелые шторы.

Петербургское шоссе проходило под окнами ресторана, разделяя Петровский парк и Ходынское поле. Именно в этом месте бесконечный людской поток, сгущавшийся в глубинах Москвы, начинал терять силу. До буфетов и площади гулянья отсюда уже было рукой подать. Достигнув этого места, люди будто успокаивались — расходились по полю, садились на землю, или, если они приезжали издалека, выпрягали из телег и стреноживали лошадей, раскладывали костры для чая. Из окон ресторана поле с его бесчисленными кострами могло бы показаться отражением звездного неба, если бы майская ночь не была такой светлой. Солнце, давно уже севшее за Всесвятской рощей, оставило белое зарево на краю небосклона, и было ясно, что темнее здесь не станет.

— Вот не думал, полковник, что в Москве тоже случаются белые ночи — проговорил Гость. — Ну да ладно. Смею надеяться, вы наше предложение приняли. Или я не прав? Александр Александрович? — Гость отвернулся от окна и взглянул на Власовского.

— Ваша воля — процедил Власовский.

— Вот и отлично. Больше жизни, mon colonel! [22] Пятьдесят четыре года — еще не старость, тем более, человек вы небедный, да и собой мужчина видный… Ах да! Забыл! Ну, да ладно!

22

mon colonel [фр.] — полковник.

Полковник злобно засопел, но промолчал.

Гость достал часы, открыл крышечку и вздохнул:

— Ваше превосходительство! Мы же договорились: не больше, но и не меньше! Вам где сейчас быть полагается?

— В Императорском Большом театре — ответил полковник. — На парадном спектакле для августейших особ с гостями. Балет „Волшебная жемчужина“.

— Вот и поезжайте в Большой театр! — капризно сказал Гость, снова отворачиваясь к окну. — О благочинии народного праздника вы уже позаботились, все приказания раздали и больше вам тут делать нечего-с. В Москву, ваше превосходительство! В антракте для меня пирожное возьмите… Знаете… как я люблю. Сухое… С кремом не надо, усы марает, но чтоб ананаса кусок сверху лежал. Большой. И пусть шоколадом польют нескудно. Не все же вашим мазочкам оставлять…

Полковник, успевший между тем вынуть револьвер, зажмурился, отвернулся и выстрелил — первый раз с тех пор, как служил в полиции. Вслед за грохотом выстрела зазвенело стекло; осколки с ледяным шелестом ссыпались на пол кабинета и на газон. Фигура у окна рухнула на пол. В зале за стеной стало тихо. Засвистел примчавшийся с Ходынки ветер. Затем послышался топот. Дверь открылась, на пороге возникли перепуганные половые с одинаково хамскими коками на головах; за их щуплыми фигурами маячил кухонный мужик в холщёвом переднике. Прибежал немолодой пухлый метрдотель. Он уверенным движением руки зажег электрические лампы, взглянул на Власовского и замахал ладошками: