Hold Me
Шрифт:
— Даже я — его бабушка, — слабо улыбается, опустив взгляд на свои тонкие руки.
Облизываю губы, неуверенно приоткрывая их, чтобы задать вопрос. Аккуратно, кто знает, как на это отреагирует София? Можно ли спрашивать о подобном у совершенно незнакомого человека?
— А что с ней произошло? — Смотрю женщине в глаза. Та их отводит в сторону, впервые за то время, которое я ее вижу сутулится, опуская плечи:
— Она убила себя, Эмили, — голос твердый, серьезный, кажется, она даже проявляет злость, но внешне не выказывает этого. — Развод… Это ее пошатнуло. Потрясение было сильным. Она пошла в моего покойного мужа — Генри. Этот мужчина никогда не умел держать эмоции, он не был способен контролировать свои чувства. И Каролина была такой. Господи, — женщина трет запястье руки, хмурясь. — И Дилан, черт побери, такой, — мы точно об одном и том же Дилане говорим? — Никому мои хладнокровные гены не передались. Будто
Я невольно касаюсь пальцами своего правого запястья, вспоминая сегодняшнюю ночь. Рука сама тянется к щеке, щупая небольшой порез. Дилан не касается людей? Тогда, почему он…
— Я переживала за него, узнав, что отец берет опеку, увозит его к себе, — женщина продолжает, но я не смотрю на неё, щупая пальцами кожу щеки. — Как он? Где он? Хорошо ли спит? Питается? Черт, этот ворчун даже отрицает тот факт, что кто-то беспокоится о нем! — Восклицает с раздражением, хлопнув ладонями по коленкам, завладев моим вниманием. — Но я вижу, что у него даже друзья появились, — смотрит на меня. — Так что могу быть только благодарной, — пытается оттолкнуть нахлынувшие эмоции и улыбается мне, отчего чувствую себя неуютно, но, почему-то улыбаюсь в ответ.
— А почему, — вдруг хмурюсь. — Почему его родители развелись?
София встает с кровати, поправив ткань платья:
— Этот мужик нашел себе новую бабу, — вздыхает, поставив руки на талию. — Так, хватит о грустном, пойду готовить обед, а то этот тощий парень меня пугает, — забавно ворчит, направляясь к двери, и бубнит под нос. — Нет, серьезно, как можно быть таким худым? Кстати, — поворачивается, взявшись за ручку. — Мне нравится эта майка и шорты.
Женщина выходит, оставляя меня в раздумьях. Потираю колени руками, опустив взгляд на кровать, и замечаю, что София все же оставила мне крем, и этот факт заставляет меня чувствовать боль в щеках от непривычки улыбаться. Вновь смотрю на гитару и понимаю, что полученная информация полностью оправдывает отношение Дилана к другим людям.
Он просто боится.
Решив, что мне правда нечего стесняться в плане отметин на теле, переодеваюсь в то, что посоветовала София, беру Засранца и выхожу с ним на задний дворик, где еще больше цветов, чем на переднем. В ряд растут яблоня, вишня и слива. У забора теплица, но не могу разглядеть, что именно выращивается внутри. Держу котенка, подняв глаза в чистое голубое небо, и с наслаждением вдыхаю ароматы, прищурившись. Впереди тот самый кирпичный гараж. Подхожу к нему, толкая прозрачную дверь, и сразу нахожу взглядом Дилана, который улыбается, стоя у стола, и вытирает грязные руки о тряпку. Томас, видимо, лежит спиной на скейте, поэтому выкатывается из-под машины, растирая глаза, отчего сажа на лице размазывается по коже:
— Эта машина опять плюнула мне в лицо, — улыбается, но хмурит брови. — Тряпку подайте.
Дилан замечает меня, поэтому его улыбка пропадает с лица. Он опускает взгляд на свои руки, но его тряпка уже грязная, поэтому я замечаю другую, лежащую на стуле, и беру, подходя к русому парню. Опускаюсь на одно колено, поднося тряпку ему к лицу, и Томас благодарно улыбается, когда вытираю с его щеки масло:
— Благодарю, — вновь исчезает под машиной. — Твоя бабка не могла уехать, потому что масло вытекает. Надо найти место протечки. Вот и весь фокус.
Встаю, взглянув на Дилана мельком, пока он не видит. Он не смотрит на меня, садясь на корточки возле машины. Они начинают обсуждать возможности починки и сложность в использовании автомобиля. Ничего из этой информации мне не понятно, поэтому решаю «выгулять» Засранца, пока его «папа» строит из себя кретина, игнорируя мое существование.
***
Вечер давно опустился холодным туманом на округу, сочась ветром сквозь высокие деревья и холмы. К ночи в этих местах становится невыносимо сидеть на улице без теплого шарфа, но это вовсе не мешает Эмили спрятаться на балконе. Она долго сидела одна в комнате, смотря на гитару, что стояла и пылилась в углу. Выглядел инструмент одиноко. Брошенный. Хоуп никогда не играла на подобных, но сейчас, сев у стены от двери, она тщательно изучала предмет взглядом, трогала за струны и крутила-вертела в руках, чтобы понять, как его правильно держать. Сгибает одну ногу в коленке, решая подпереть ею гитару с одного бока, а сама пальцами водит по струнам, замечая, что они плохо натянуты. Кажется, Шон умеет играть. Он как-то говорил, что лучше держать струны в «напряжении». Правда девушка понятия
не имеет, как настроить их, поэтому просто начинает водить пальцами, смеясь от нелепости собственной игры. Думает, что у Дилана получится куда лучше.— Звучит ужасно, — Эмили вздрагивает от неожиданности, прикусив кончик языка, и терпит боль, прижимая руку к губам. Поворачивает голову, большими глазами уставившись на Дилана, который сохраняет на лице уж больно неискреннюю улыбку:
— Я думал, мы уже прошли ту стадию, когда ты вздрагиваешь от моих слов.
— Ты бы еще тише подкрался, — Хоуп шепотом ворчит, ерзая на полу, и воздух застревает в горле, когда она понимает, что зря взяла инструмент в руки, но решается солгать:
— Ты умеешь играть? — Интересуется, хотя ответ известен. Дилан наклоняется, взяв из ее рук гитару, и садиться с другой стороны от двери, оставив без внятного ответа:
— София зовет к столу, — не смотрит на девушку, удобнее взяв инструмент. Эмили подмечает то, с какой простотой он это делает, будто был рожден с гитарой в руках, и игра на ней не стоит для него особых усилий. Его пальцы ловко касаются струн, но те не издают звуков. Дилан ждет. Ждет, что Эмили покинет комнату, оставит его одного. И теперь Хоуп удается рассмотреть за идеализированным образом скрытую тяжесть. Парню трудно держать музыкальный инструмент, его руки напряжены настолько, что вены уже можно разглядеть в такой вечерней темноте. Эмили вздыхает. Ей, правда, лучше уйти. Поднимается с пола, отряхивая спину, и переступает порог комнаты. И чем ближе она подходит к двери, тем неувереннее становятся её шаги. Эмили открывает дверь, но не выходит в коридор, замерев на пару секунд, после чего, всячески борясь со своими внутренними противоречиями, прикрывает дверь до щелчка. Ключ в замке. Девушка долго смотрит на него, хмуря брови, и касается пальцами, прислушавшись. Мелодия. Она громко начинается, но тут же обрывается, после чего вновь её можно расслышать, но в ту же секунду наступает тишина. Это чередование напрягает. Эмили практически ощущает, как жестко Дилан обходится с натянутыми струнами. Что им движет? Вряд ли ненависть. Злость? Обида? Да, он обижен. Как часто парню приходится вот так оставаться наедине с собой, со своими переживаниями и мыслями? Часто ли он окунается с головой в прошлое, позволяя себе захлебнуться? Эмили неясно. Она не может этого знать. Никто не может. Девушка сжимает губы, прекращая их кусать, и прикрывает веки, вслушиваясь в звуки гитары, а пальцами потирает ключ, никак не находя в себе силы решиться.
Дилан ненавидит эту мелодию. Он ненавидит эти струны. Ненавидит свои чертовы пальцы, которые до сих пор помнят, как играть. Он ненавидит мать за то, что она оставила это в нем. Оставила часть себя, а вместе с ней и обиду. Парень ощущает себя брошенным ребенком, который даже не может просто разбить к черту этот инструмент и выбросить все из себя. Все то дерьмо, что не дает спокойно засыпать по вечерам. Дилан злится из-за воспоминаний. Одно их наличие уже заставляет комок в горле расти. Парень проводит по струнам, уже не пытаясь играть что-то конкретное. Он просто терзает гитару, в попытке порвать струны, чтобы никогда больше не иметь возможности играть на ней. Даже смотреть. Он бы не посмотрел. Во всем виновата Хоуп. Она не должна брать эти вещи. Его вещи. Её вещи.
Тяжесть и песок в глазах. Дилан давит на них пальцами, сжимая веки, и уже вот-вот готовится вновь распахнуть, но ничего не меняется. Он жмёт, надавливает, ждет. Ладонь уже вовсе накрывает глаза, скрывая под собой болезненные ощущения, но те разгораются в груди. Боль имеет особенность распространяться с безумной скоростью, и как только ты даешь ей волю в одной точке своего тела, она тут же пытается завладеть другой, увеличиваясь, растет, истязает. И лицо парня горит. Он по-прежнему одной рукой держит гитару, но уже нагибается вперед, касаясь головой согнутой ноги. Его одолевает судорога. Внезапно и мощно, отчего Дилан покачивается в разные стороны, стиснув зубы до скрежета. И полностью изолировавшись, он внезапно слышит шаги, вырывающие его из состояния, приближенного к первой стадии самоуничтожения. Парень резко выпрямляется, не успев проконтролировать выражение своего лица, поэтому каким-то обескураженным взглядом смотрит на Эмили, которая почему-то улыбается:
— Я думала, мы уже прошли ту стадию, когда ты вздрагивал от моего внезапного появления, — её улыбка меркнет, испаряется, как и воздух в легких О’Брайена. Его поймали. Застали врасплох. Он глотает кислород, быстро опуская голову, чтобы скрыть свои глаза, ведь сейчас в них — весь он. Вот так просто. Как на ладони. Открытая книга. Это его ошибка. Парень слабо отбрасывает гитару, как-то зло заметив:
— Ты еще здесь? Я же сказал, что Софи ждет, — его голос звучит, как ругательство. Эмили знала, что не должна этого делать. Есть люди, которых просто оттолкнуть. И Дилана просто. Есть то, что нельзя лицезреть другим. У Дилана есть.