Холера (сборник)
Шрифт:
Глава 17
В июльскую жару, какой не было за всю историю наблюдений, дежурная, может, и не обратила бы внимания на большую группу полуголых людей, кабы не ранний час. Метро только открылось, и Евдокии Петровне Малышевой, женщине крайне аккуратной, закованной к тому же в черный форменный китель, показалось несправедливым и странным нашествие то ли бомжей, то ли каких-то полоумных туристов, ввалившихся на станцию «Семеновская» в шесть утра. А когда все они, как один, словно дрессированные блохи, стали прыгать через турникет, поскольку не имели ни в руках, ни на теле ничего, где можно было бы держать деньги, проездные или карты москвича, Евдокия Петровна возмущенно задула в свисток, призывая
Громила толкал мозгляка к турникету, тот упирался и плакал. Евдокия с подоспевшим ментом подскочили к парочке: «Ваши документы!» Ну не глупость! Какие документы у грязных вонючек в трусах?
Фома выпучил на милиционера звериный глаз и без лишних слов дал ему в челюсть. Евдокия заголосила, Фома взвалил Кукушкина на плечо и форсировал проход.
– Эдик, твою мать, – пыхтел циклоп, – нам только обезьянника не хватало… Ломим, сука, твою мать!
Евдокия что-то кричала в рацию, но голые люди, осуществившие на практике революцию, в полном соответствии с теорией: когда они, низы, не хотели, а верхи – Кястас с камарильей не могли загнивать по-старому – уже загружались в вагон. Авторским произволом я задерживаю охрану общественного порядка, потому что сил больше нет смотреть на мучения граждан.
В это самое время зеленая «шестерка» беспрепятственно выезжала из широко распахнутых для пожарных машин ворот Майбороды. На заднем сиденье утрамбовались Арсений Львович Войцеховский, Михалыч, Петр Безухий, а также некоторая худосочная дама в ночной рубашке, которая рыбкой впрыгнула в салон в последний момент и в панике растянулась на коленях всей честной компании.
– Мадам, – шипел либерал Войцеховский, – куда вы лезете?! Это «жигули», а не какой-нибудь вам джип!
– Бросьте, Арсений Львович, – пристыдил Кузя. – Видишь, Толян, как быстро люди начинают выгрызать свое место под солнцем. Только что в говне захлебывался, а дали крошечную кочку – и давай все на фиг, мое!
Чибис полулежал, высоко задрав колени, на переднем сиденье и ничего не соображал.
– Кузя, ребята, – шептал он, – свобода, что ли?
– Слышь, Академик, – подал голос Петр, – а с паспортами как быть? Они ж тут остались, сгорят?
– Однозначно, – радостно отвечал Кузя. – Меня больше интересует, где наш Карлсон? Я с ним как-то сроднился, с хитрованом очкастым…
Про Энгельса никто ничего не знал. Дама пискнула:
– Я в Бутово живу… Денег ни копейки! Отвезете?
– Слыхали?! – обрадовался Войцеховский. – Дай им палец – голову откусят!
По рассветной Москве Кузя в пятнадцать минут по пустому кольцу домчал да Никитской. Подъезд пахнул родной вонью, которая показалась всем духами и туманами. Гуськом, с дамой-замыкающей, поднялись на второй этаж. Дама бросилась к телефону и истерически заверещала, чтобы некий Димочка немедленно приехал за ней с вещами.
– Муж? – мрачно уточнил Петя.
– Братик… А я не замужем! – разрыдалась дама. – Бросил меня, сволочь такой, к молодой сбежал…
– Я его понимаю, – мстительно заметил Войцеховский.
– Мужики, – Петя окинул даму в казенной бязевой сорочке, сползающей с плеча, оценивающим и жадным глазом, – может, трахнем ее? А то я больше не могу, полтора месяца без бабы…
– Стыдитесь, молодой человек, – буркнул Арсений Львович.
– Правда, Пьер, – блаженно растянувшись на ковре под вентилятором, согласился Чибис. – Она – наш товарищ по несчастью, а ты – скотина. Тут тебе не Чечня, цивилизованные люди, писатели, ученые. Кузя, дай нам водки, что ли. Не бойтесь, леди, не тронем. Вас как звать?
– Ирина…
– Зачем водки? – испугался Войцеховский. – Я не пью
уже четыре года…– Вот, Ирине дай тоже. Алиску вызовем, чтоб Ира не боялась. Алиска, Ирочка, – наш женский друг. Хотите, привезет вам юбку?
Ирина пугливо жалась в углу на стуле, Петя ходил перед ней, как тигр, отчего женщина в ужасе зажмуривалась.
Словно почуяв свободу, у всех разом грянули мобильники.
Михалычу звонил Попков с радостной вестью, что одуванчик с Остоженки помер и интерес к нему, Михалычу, со стороны правоохранительных органов угас. Войцеховскому внушали с кафедры, что он очень нужен на ученом совете, на что Арсений Львович кобенился и капризничал – очень, мол, слаб. Тетка Сима доставала из Хайфы: «Толенька, детка, клянусь тебе, это не страна, это что-нибудь особенное! Ты с твоей головой будешь здесь номер один!» – «Я плохо переношу жару, тетя», – смеялся Чибис.
Это просто удивительно, как порой стремительно и внезапно начинает налаживаться жизнь. И не беда, что отключили горячую воду. Вся компания по очереди, Ирина первая, вымылась под холодным душем. Кузя выделил даме халат и, пока мужики, рыча и крякая, плескались, сбегал на уголок за пивом. А водка всегда была заначена у него в диване.
Алиска, примчавшись, застала шумную компанию во второй стадии возрождения. Недавние узники инфекционки звенели бутылками о края стаканов и поедали рыбные консервы с консервированными же помидорами, которые прошлым летом сама Алиска закатывала у себя на даче и раздаривала трехлитровые банки друзьям на дни рождения.
Петр, приятно изумленный появлением кудлатой барышни, схватил ее за руку и со словами «А вот и девчонки» рывком усадил к себе на колено и принялся вливать ей в рот пиво из своего стакана.
– Кузя, – обиженно сказала Алиска, – почему ты вечно знакомишь меня с каким-то говном?
Арсений Львович хохотал мефистофельским лающим хохотом. Чибис без всякого музыкального смысла лупил по струнам гитары и кричал: «Рок, рок, рок, рок!» Михалыч с Ириной отплясывали что-то в высшей степени разнузданное, и полы ее халата развевались, временами накрывая опрокинутую леди с головой.
В полдень явился так называемый Димочка, подросток лет шестнадцати, выпил бутылку пива, захмелел и предложил сестрице Иринушке пожить у Кузи, а то ему, Димочке, негде заниматься.
Нет, это просто удивительно, как быстро люди привыкают к хорошему и забывают про адские мучения, которые убивали их и их близких еще вчера…
И никто из этих легкомысленных весельчаков не догадывался, что в морге больницы имени Майбороды стынет затоптанный, с переломанными ребрами и треснувшим, как орех, черепом, труп вдохновителя их побед, хитрого и дальновидного малыша, которому в решительный момент отказала его дальновидность и хитрость. Душа пытливого Энгельса вылетела вместе с клубами черного дыма сквозь крышу и неслась, чистая, лишенная запахов, в полуденном небе высоко над Москвой, неуязвимая как для жара, копоти и зноя, так и для морозного дыхания стратосферы.
Эпилог
В ночь пожара Кястасу приснилась его душа – отдельно от тела и на удивление маленькая, сморщенная, пятнистая, подобная плесневой пленке на старом супе. «Мне страшно, Кястас, – сказала душа. – Боюсь, Бог накажет меня за то, что я заплесневела от лени и слепоты». – «Бога нет», – беззвучно возразил Кястас. «Глупости, – сказала душа. Как это – всё есть, а Бога нет? Бог есть, и Он велел нам, душам, трудиться. От безделья я ослепла и обесцветилась, как рыба в подземном озере. Страшно сказать, Кястас, ведь у меня нет желаний. То, что ты делаешь по ночам с женой, – всего лишь зов твоего громадного тела, а ко мне не имеет никакого отношения». Кястас слушал, раздавленный ее правотой и тяжестью обвинений. «Спаси свою душу!» – раздался отчетливый нежно звенящий голос, отчего доктор проснулся и еще несколько мгновений лежал, опустошенный трелями будильника.