Михаэль Эбмайер Холодные ключи

Перевод с немецкого Нины Бескровных

Матрас не продаётся, мы им столько лет пользовались. Его можно только так отдать, даром. Но я не отдам. Вам–то, может быть, и да, ну а мне, знаете ли, это не всё равно. Я его оставляю себе, а вы новый матрас уж где–нибудь подыщете. Так на следующий день в ушах Матиаса Блейеля звенел его собственный голос. Что он не мог перестать об этом думать, было ещё понятно. Но вот почему в голове застряли именно эти несуразные слова? «Уж где–нибудь подыщете», какой–то глупый, мещанский тон. Молодые люди пожали плечами, подхватили и потащили днище кровати через узкую прихожую в подъезд, вернулись за каркасом и заглянули ещё разок, попрощаться. Двое молодых людей, хотя молодыми они и не смотрелись. Один — с жидкими волосами, другой — пышногривый, но со скверной кожей и в затемнённых очках с очень толстыми стёклами. Матиас Блейель ни о чём их не спросил, уж не студенты ли они, к примеру, и они тоже ничего не спрашивали. Говорили только по делу — вот кровать, бук, как и обещано, все детали здесь, можете проверить, вот каркас, вот днище, всё как в газетном объявлении. Торговаться они не пытались, хотя он наверняка пошёл бы навстречу. Когда они ушли, он взял с телефонного столика деньги, две купюры по пятьдесят и одну двадцатку, и спрятал их в бумажник, а бумажник — во внутренний карман пыльника. Потом снова зашёл в спальню и уставился на осиротевший матрас, метр шестьдесят шириной, косо лежавший на ламинатном полу рядом с новой, узкой кроватью. Один угол задрался на стену. Как небрежно брошенный на пол матрас для гостей. Как будто те ребята вернутся переночевать. Что за нелепая мысль. Матиас Блейель невольно улыбнулся, обрадовался, что ещё может улыбаться, и наклонился над матрасом. Пятна. На матрасы всегда садились пятна, даже в идеальном хозяйстве, они закрадывались исподволь и не выдавали своего происхождения. Он снял длинный чёрный завитой волос. Илькин? Его грудь сжалась. Может, это того молодого человека в очках с толстыми стёклами. Как там его, он и забыл, скорее всего, даже и не услышал, как они представились.

Матиас Блейель направился в кухню, не выпуская из пальцев волос (куда он делся потом, вспомнить уже не удалось). На полке с пряностями, склянками с маслом и уксусом откопал бутылку виски, подаренную коллегами на сорокалетие, откупорил её и, хотя время ещё было раннее, принял стаканчик, прямо на голодный желудок. Безо всякого аппетита, стоя у стола, сжевал два ломтя хлеба с ветчиной, подлил в стакан ещё и взял бутылку с собой в спальню.

Квартира без Ильки. Ему показалось, что он заметил это только теперь — увидел матрас и впервые почувствовал, как её не хватает. Он постоял на пороге, опустился на матрас и прижался спиной к стене. Там, за шторами, вяло тянулся тусклый июньский день, и не тёплый, но душный, небо недвижимое, сероватое. А Блейель видел перед собой Ильку. Так явственно он не видел её с развода, а может, и вообще никогда. Как она постоянно приглаживала волосы, даже когда они и не лезли в лицо, останавливалась на прогулке, если хотела сказать что–то важное, как, расхохотавшись, запрокидывала назад голову, и оттопыривала нижнюю губу, когда плакала. А сидя с ним за столом, искала его ногу и зажимала её своими. Но зачем ему сейчас эти картины? За что такое мучение? Тогда всё было не напрасно, всё шло хорошо, они были вместе. Илька, когда она впервые села листать каталог «Фенглер» и всё хихикала, что такая одежда пришлась бы по вкусу её престарелой тетушке. Илька в плетеном кресле, Илька со специальной кастрюлькой для спаржи, которую ей непременно сдалось купить, Илька в постели, больная, Илька в постели, здоровая, восемь лет с Илькой, два из них — в этой самой квартире, на этом самом матрасе. Что толку теперь от этих картин? «Матиас, ты самый кошмарный тупик в моей жизни». Что только ни скажешь в пылу гнева. Но если потом ничего другого не сказали, или, по крайней мере, ничего существенного, то под чертой оставались именно эти слова. А потом они увиделись уже на суде.

Квартира не изменилась, если не считать пары вещей, которые она забрала с собой. Картины так и остались на стенах, фотография — они вдвоём на пляже — на шкафу в гостиной, её посуда в буфете, её плетёное кресло, косметика на полочке в ванной. И другие вещи, каждая на своём месте, как будто она просто на минуточку вышла. Самый кошмарный тупик её жизни жил себе дальше, один–одинешенек, оставив всё так, словно они не расставались. Утром уходил на работу, ранним вечером возвращался, почти в полном душевном спокойствии. Без злости, без слёз, без размышлений. Жил себе и жил, будто ничего не случилось.

И вот сегодня, в этот непримечательный июньский день, восемь лет совместной жизни неожиданно, болезненно оборвались. Двуспальная кровать, они нарочно купили её для новой квартиры. Он долил в стакан виски.

Почему же его так подкосил этот момент? Напугал так, что даже за бутылку ухватился (вообще–то он никогда не пил, разве что кружку пива после работы, и то в порядке большого исключения) — ведь он сам дал объявление в газету? Кровать, два престарелых молодых человека. Разыграл театр, чтобы перехитрить самого себя, иначе он так и не признал бы, что всё кончено. В шкафу гостиной стояла пухлая папка, набитая бумагами с бракоразводного процесса, а за фотографией с пляжа валялась записка, на которой она неохотно и неразборчиво нацарапала новый адрес в Мюнхене. Вроде бы та квартира принадлежала её родителям. Мюнхен, район Швабинг. Почему же он не позвонил и не спросил, не нужна ли кровать ей? Сколько раз они говорили по телефону в последнее время, раза три? Не больше. Холодно и сквозь зубы. Когда же он, наконец, переоформит договор по съёму квартиры. Должно быть, счета так и приходили на её имя. Конечно, если бы у них был ребёнок, разговоров было бы куда больше. Но если бы ребёнок был, может, они и не развелись бы. Если бы Илька не потеряла ребёнка. Потеряла, да. Он однажды тоже использовал слово «тупик» в несвоевременной ситуации (постоянный контроль цикла, настырный гинеколог, вечные анализы крови, содержание прогестерона, её одержимость). Что ему и вышло боком. Он плеснул ещё. Конечно, думать об этом периоде теперь уместнее, чем о соприкосновении ног под столом или спаржевых кастрюлях. Несколько выкидышей (спонтанные аборты, комментировал настырный) — это серьёзное испытание для любого брака, вот так и получилось. Горе, разрушенная надежда стать матерью (или продолжать жить и после смерти), наверное, в этом и была причина. Но всё–таки вспоминать тяжёлое время было горько и тошно, настолько тошно, что даже потрясение от проданной кровати — не повод ворошить прошлое. Может быть, кому–то в Мюнхене и удастся сделать Ильке ребёнка, несколько лет у неё в запасе ещё оставалось — не говоря о решимости и силе воли. Он будет за неё рад. Только не надо тонуть в жалости к самому себе. В доме, полном Ильки, но без Ильки. В доме, который вдруг сделался невыносимым. Как ему прожить здесь хоть день? Как он прожил здесь последний год? Скорее, скорее найти милосердное забвение, хоть бы и в стакане виски. Последний глоточек — и он встанет с матраса.

Удалось это ему или нет, он не помнил. Наутро бутылка так и стояла в спальне, опустошённая, к счастью, всего на одну треть. Кто знает, что сталось бы с дикой головной болью, поднимающейся с затылка, если бы он увидел, что бутылка пуста. Или ополовинена. Он почистил зубы, выпил кофе — но ощущение, как будто язык натёрли щёткой для обуви, так и не прошло. И он не мог исключить, что, переезжая со старого матраса на новую кровать, он пролил слезу — к счастью, этого момента память не сохранила.

И, к счастью, в тот день можно было соотнести работу с состоянием здоровья. Утром он занялся делами попроще. Просмотрел счета–фактуры швейных предприятий из Румынии и Турции, с которыми уже несколько месяцев не возникало никаких проблем; фрау Велеску в Яши и герр Кемал в Анкаре вели дела профессионально. Пообедал жареной рыбой с картошкой — как всегда по вторникам, с коллегами из отдела логистики. Ничего особенного на повестке дня не намечалось, всё шло благополучно. Их фирма считалась одной из самых преуспевающих, благодаря развитию отношений с бывшим Восточным блоком, [1] как ни странно такое слышать о производителе модной одежды из Баден — Вюртемберга [2] .

1

Восточный блок — так до сих пор называют бывшие социалистические страны Восточной Европы (здесь и далее прим. переводчика)

2

Баден — Вюртемберг имеет репутацию консервативного региона

Вещи Ильки. Пора убрать их из квартиры. Кровать — это только начало, признак того, что наскоро залепленная рана вскрылась и нужно ею заняться по–человечески, и поживее. Весь хлам надо срочно выбросить, держать его вокруг себя — нехороший, опасный самообман, так жить нельзя больше ни единого дня. А может, это ему самому, Блейелю, пора вылететь из квартиры?

«Счёт, пожалуйста», услышал он сам себя, когда над ним склонилась официантка, и все остальные поглядели на него с недоумением, ведь коллега Томас Хюнинг только что предложил всем по десерту за его счёт, в честь грядущего дня рождения. «Извините, я задумался про гам… гамбургеры… про Гамбург», — пролепетал Блейель, за что прекрасно настроенный Хюнинг обозвал его обжорой. Притом он, конечно же, имел в виду партнёров по грузоперевозкам из Гамбурга, которые нежданно–негаданно огорошили его новым тарифным планом — этим дельцем он намеревался заняться после обеда. «Да я сегодня что–то ничего не соображаю», — отмахнулся он, отговорился сенной лихорадкой и заказал у терпеливой официантки яблочный пирог с ванильным мороженым.

Только он закончил беседу с директором гамбургской фирмы, которого, как ему показалось, он вполне поставил на место (ведь вы не единственный на рынке, герр Келлеборг), как ему сообщили, что с ним хочет поговорить Фенглер. В семнадцать часов, если найдётся минутка, это не по службе.

Минута в минуту Блейель вышел из лифта верхнего этажа и двинулся к широкой, обитой тёмно–зелёной кожей двери в конце коридора. Почему–то ему втемяшилось, что «неслужебный» разговор пойдет о продаже супружеского ложа. Новый матрас уж где–нибудь подыщете. Ну что за галиматья. Он и не помнил, когда Фенглер в последний раз вызывал его к себе. Наверное, в прошлом году. И вот сегодня.

Фенглер, патриарх, который скоро уйдёт из дела на давным–давно заслуженный отдых. Торговлю по почте он ввёл пятьдесят лет назад, сразу после того, как перенял дом моды, основанный его отцом. Через окна анфилады комнат — приёмная, конференц–зал и собственно его кабинет — открывалась панорама на Теодор — Хойс-Штрассе, но отсюда казалось, что это немой фильм о городской толчее и суматохе. Стены обшиты широкими панелями из тика, понизу шла обивка из такой же тёмно–зелёной кожи, как и дверь. Все три комнаты пропахли старомодным запахом шефа — натуральная кожа и сигары. В приёмной фрау Виндиш приветствовала его дежурной секундной улыбкой. Не выпуская из руки фломастера, она махнула, чтобы он проходил. На шкафчике за её спиной кофейный агрегат недавно заменили на блестящую чёрную эспрессо–машину. Дверь в конференц–зал стояла нараспашку, а к герру Фенглеру только чуть приоткрыта. Блейель всё–таки постучался. «Давайте, проходите», тут же откликнулся старик. Как обычно, Блейель подумал, что правильнее было сказать «входите» или «заходите». Но предложение «давайте, проходите» было такой же частью Фенглера, как дюжина пожелтевших щетинок под носом и золотая печатка на пятнистой от старости правой руке.

— Присаживайтесь, герр Блейель.

Фенглер указал на овальный стол недалеко от двери — как и прочая мебель в кабинете, из тика, и нетерпеливо взмахнул рукой, чтобы Блейель, наконец, занял место и не вздумал ждать, покуда старик, опираясь на палку, не выберется из–за своего стола и не усядется рядом. Говорили, что его кабинет — единственный во всём здании, где нет ни одного каталога «Фенглер». Зато вся стена над кожаной панелью была увешана оригиналами рекламных плакатов в красивых рамах, за всю историю дома моды. Сначала под лозунгом «Так современно!», тёмно–красными буквами со штриховкой, над аккуратно прорисованным семейством из четырёх человек на пастельном фоне. В конце шестидесятых перешли на оборонительное «Мне нравится!», с фотографией озабоченной брюнетки со сложной причёской в виде башни баклажанного цвета. Дольше всего продержался слоган «Мода, которая мне по душе!», с различными мотивами, прерванной фазой «То, что нужно!» около 1980-го года. Несколько лет назад патриарх в приступе апатии допустил «My way of fashion!» [3] , а теперь вернулись времена «Моды, которая мне по душе!». Посередине, за письменным столом Фенглера, висела единственная среди плакатов картина маслом — портрет отца.

3

Мой стиль моды (англ.)

Фенглер опустился напротив Блейеля, фрау Виндиш внесла поднос с кофе, печеньем и минеральной водой. Перед стариком она поставила полчашки кофе и полстакана воды, к которым он не прикоснулся. Блейелю вручили капучино. Фрау Виндиш ретировалась и закрыла за собой дверь.

— Герр Блейель, — Фенглер разгладил левую манжету, — сколько лет вы у нас работаете?

— Думаю, лет двенадцать.

— Двенадцать лет и четыре месяца.

Он улыбнулся и покивал сам себе головой, и Блейель сделал то же самое.