Холодные ключи (Новичок)

— Её адрес…

— Ну да, мы же сколько лет знакомы.

Снова пауза, чтобы насладиться недоумением Блейеля.

— Шутка. Я попросил, когда спрашивал, что означает её имя.

Блейель не мог иначе — в нём разгорелась зависть к переводчику. Тот был волен говорить с ней, о чём хотел. А Блейель был абсолютно беспомощен и не мог поговорить с ней сам. С ним произошло самое огромное чудо в жизни — а он не мог и приблизиться к нему без помощника.

Хотя, может быть, она говорит по–английски. Если кто пользуется электронной почтой, то это знак того, что — нет, не надо ложной логики. Никакой это не знак, и деваться некуда. Гадкая мысль выплыла наружу, застив выход.

Ему осталось три дня. Даже меньше — самолёт улетает в среду утром. То, что ещё вчера в это же самое время казалось избавлением, теперь стало моментом казни. Чего можно добиться за три дня? У тебя был шанс, Блейель.

— Так я напишу ей и передам от тебя привет, идёт?

— Идёт, — прошептал он.

Три дня до виселицы. Три дня, которые ещё оставались у него в распоряжении. Можно посмотреть и так. Главное — что он её встретил. Что она есть на свете, и он увидел её. И должен увидеть снова. Это — самое главное. Всё остальное он продумает спокойно, потом. Для раздумий и решений, что теперь делать, три дня — вполне достаточно.

Он радостно задрожал. Он почувствовал, что дрожь сильнее, чем гадкая мысль. Или нет, не дрожь, а волшебство, пронизывающее его.

Через широкий, разбитый Кузнецкий проспект они смотрели на мятно–зелёное здание вокзала.

— Ветка Транссиба, — сказал Блейель.

— Ветка? Ты имеешь в виду тупик? — возразил Артём, и Блейель подумал: какой же он нигилист. Счастье, что как переводчик он работает по другим принципам, нежели гид.

Это немного отвлекло его победоносную, но ужасно нервозную голову. Он подумал о Штутгарте. Как жители говорили о своем городе: какая–то ханжеская, выставленная напоказ гордость, маскирующая глубокие сомнения. Совершенно иначе — нерушимая уверенность уроженцев Мюнхена. Как часто они, не важно, о чём вообще идёт речь, говорят «Мюнхен». Мюнхен, Мюнхен, Мюнхен, как волшебное слово, придающее им силы.

А теперь Кемерово. Оказывается, не только того же размера, но и в остальном тот же случай, как Штутгарт. Сибирский вариант. Артём лез перед гостем из кожи вон, выставляя свой город неинтересным и провинциальным — камня на камне не оставил, и ведь он наверняка не один так думает. И действительно, всё, что Блейель до сих пор увидел, казалось, говорило: «я знаю, во мне нет ничего такого». Конечно, и пафоса хватало — административные здания, плакаты, и с Путиным, и другие. Один плакат Артём перевёл с истеричной интонацией мелкого политика, которому угрожают электрошоком: «Россия гордится тобой, Кузбасс!». На другом пятилетний карапуз обещал возрождающейся нации, что станет шахтёром, как папа. Но сквозь эту показуху Блейель видел застенчивость — недоверчивую, втянувшую голову в плечи. Как будто город недоумевал, как это кто–то, кроме местных жителей, им заинтересовался. А ведь интересоваться есть чем, подумал Блейель. Да, город серый, непритязательный, на пуп земли не похож. Но по соседству с унылым, безнадёжно безобразным, смехотворно помпезным, осыпающимся здесь есть и трогательное, даже красивое. Фонари с завитушками, лихо закрученные светофорные столбы. Элегантно–простые фасады старых домов. Цветущие клумбы на аллеях посреди дорог. В это воскресенье у Блейеля было огромное сердце, и Кемерово точнёхонько в него входило.

Площадь на углу Советского проспекта и улицы Кирова пестрела палатками, пчеловоды из окрестностей предлагали свои товары. Гость подивился на коробку, полную мёртвых пчёл («Может, от ревматизма», — предположил Артём, но хозяина спрашивать не стал) и, полакомившись на нескольких столиках, купил банку мёда сорта «Таёжное разнотравье» — гостинец для герра Фенглера.

Они прошли мимо гостиницы в небольшой парк, который, как узнал Блейель, назывался «парком чудес». Он попытался задушить надежду, что чудесная случайность подарит ему выступление Ак Торгу, прямо здесь и сейчас. И старательно не подавал виду, что уже гулял здесь. Ведь тогда он выбрал «вздремнуть». Тогда, в прошлой жизни.

— Дамы и господа, держитесь: перед вами набережная. По крайней мере, идея променада у воды. По будням здесь даже вполне можно гулять.

— Говори, что хочешь, Артём, но мне кажется, в вашем городе много красивого.

— Тогда я лучше помолчу.

Вот именно этого Блейель и хотел. Молча смотреть на широкую, почти неподвижную чёрную реку и ясное небо. Наблюдать, как свет постепенно становился золотым, как солнце закатывалось за мост, за коптившие заводы. И думать об Ак Торгу, которая живет под этим небом. Её улыбка, когда она взяла его за руку. Её рука гладит бубен. Так далеко от дома. Наконец–то.

Однако для молчания он оказался слишком слаб. Вчерашнее просветление, судьба, настигшая его в самом неожиданном месте — всё это, с одной стороны, его утешало. Но молчать весь вечер… Его нервы не выдержали. За весь день он не увидел ни одного азиатского лица.

— Твой отец всё ещё в Германии?

— Мне было бы интереснее поговорить про шорианку.

— Нет, пожалуйста.

— Почему нет?

— Шорианка, она — нет, сейчас не могу.

— Но ты хочешь, чтобы я ей написал?

— Да, да, да!

— Матвей, да что с тобой? В тебе заговорил дух?

— Чего?

— Разве не так говорят? Когда в кого–то входит святой дух или что–то в этом роде.

— У меня точно не святой дух.

Как и у стадиона, Блейель не был хозяином своих слов.

— Ну, да. Мой отец всё ещё в Германии. И никуда он оттуда не денется, потому что он — человек без паспорта.

— У него нет гражданства?

— Он — советский диссидент. Местного значения, не переживай. Его имя не мелькало в газетах. Но когда таких, как он, выпускали, то по традиции забирали у них паспорт. Пойдём через мост?

— С удовольствием.

Северный берег в этом месте не был застроен. Дорогу окаймляла заболоченная полоска травы, за ней, лучась в вечернем свете, к поросшему лесом плато поднималась каменная стена. Они поднялись по исписанным граффити бетонным ступеням. На самом высоком месте скалы раскинулся крест убийственного ядовито–зелёного цвета.

— Прекрасное место для попойки. Сверху — оградительный крест, внизу — река и город, если приспичит — то лес сзади. А как всё надоест — можно сигануть вниз.

Они были не одни, несколько компаний уже приступили к попойке. Очевидно, приходить сюда пешком было не принято, у кромки леса стояло около полудюжины машин.

— Значит, в Германии он вёл клоунский кружок?

— Что, интересно стало? Да он чем только не занимался. Насколько мне известно, он был знахарем, садовником, собирал какие–то модели, глотал огонь и складывал оригами. Но теперь он, боюсь, стал желчным. Общается только с русскими, о немцах и слышать ничего не хочет.

— Почему?

— Трудно сказать.

— Он ещё в Роттенбурге?

— Нет. Его занесло в Швабский Альб. Не спрашивай, как называется то место, я никак не могу запомнить.

— И там можно жить среди русских?

Артём носком подцепил из травы пустую бутылку из–под водки и пнул её со скалы.

— Может, когда–нибудь кто–нибудь напишет о нём книгу. Он это вполне заслужил.

Слова его прозвучали так, словно он сокрушался о своей жизни, недостойной книги. Они присели на лавочку с панорамой на индустриальный пейзаж. Вечернее небо с огнедышащими трубами: картина какой–то древней красоты, подумал Блейель и снова умилился. Артём развернул пачку начинённых блинчиков, купленных в ларьке парка чудес, и достал две банки пива «Балтика». Ужин в ресторане «Дружба народов», за столиком в боярском зале, Галина Карпова отменила из–за того, что у крошки Людовика поднялась температура. На плато задувал прохладный ветер. Блейель с удовольствием одел куртку, которую весь день таскал завязанную на талии.