Homo Divisus

Корн помнил лицо старика. Он вел старую развалюхуавтобус, жевал табак и торговался о цене за проезд. Потом была ночь, и когда они возвращались по шоссе через пустыню, звезды над ней были еще ближе.

– Ты знаешь и о той обсерватории?
– спросил Корн.

– Да. Но тогда ты был еще слишком молод и тебе все казалось неизменным, вернее, очень медленно изменяющимся. Так бывает всегда. Если мы начинаем замечать изменения, значит, подходит старость. И тогда дни становятся короче, лето сливается с зимой и следующим летом, а осени и весны мы почти не замечаем.

– Зачем ты все это говоришь?

– Потому что время - твоя проблема.

– Проблема?

– Да.

Он, не понимая, внимательно смотрел на девушку, на ее неподвижные темные глаза и гладкие, собранные на затылке в большой узел волосы. Потом перевел взгляд на ее руки, но увидел лишь два светлых пятна, кисти приобрели четкость, только когда он присмотрелся.

"Как на экране у плохого киномеханика, - подумал он. Вероятно, что-то неладно с мозгом. Впрочем, хорошо, что я вообще вижу".

– Сколько тебе лет. Кома?
– спросил он.

– Это важно?

– Думаю, да. Ты разговариваешь со мной, словно старшая сестра, которая вводит в жизнь братишку, а ведь, наверно, ты еще играла в песочнице, когда я сдавал выпускные экзамены.

– Я никогда не играла в песочнице, - спокойно сказала Кома, и все-таки Корну показалось, что он ее чем-то обидел.

– Согласен, сравнение не из удачных. Но в любом случае, ты моложе меня. По-моему, ты хочешь что-то сказать. Так скажи прямо и ясно.

Она некоторое время не отвечала, потом улыбнулась.

– Одно я скажу тебе прямо и ясно, Стеф. Наши с тобой беседы - моя работа. Я знаю, что делаю, и нам придется еще немного поговорить, если ты не очень устал.

– Я не устал, и давай покончим с этим как можно скорее. Потом можно будет просто поболтать.

– Вряд ли тебе захочется... Скажи, ты никогда не думал стать космонавтом?

– Конечно, думал. Как и каждый парень моего поколения.

– А будучи взрослым?

– Возможно. Не помню.

Однако он помнил. Это было после высадки на Венеру первой экспедиции. Сидя у телевизора, он видел несметные толпы на улицах, флажки с серебряными эмблемами космонавтов и цветы, цветы, цветы, которые девушки бросали в машины. А в машинах - знакомые по газетным фотографиям лица вернувшихся оттуда. А вот тех, ктовозвратился в металлических ящиках, установленных в грузовых отсеках ракет, не показывали, но они были здесь, незримые, придавая еще большую значимость героизму живых. Он опоздал тогда в кино, потому что передача затянулась, а ему хотелось досмотреть все до конца. Но тогда ему уже было столько лет, что он не мог представить себя рядом с ними. Возможно, он еще сумел бы вообразить себя там, на Венере, выходящим из ракеты в белесые испарения планеты.

– В роли космонавта мне трудновато себя представить, признался он.

– Экспедиция к далеким планетам, возвращение спустя многие годы...

– Нет, это не для меня.

Она помолчала.

– А имя профессора Бедфорда тебе ни о чем не говорит?

– Нет. Какая-нибудь теорема, закон? А может, я должен его помнить по какому-нибудь съезду?

– Нет. Это было задолго до твоего рождения. Твой отец наверняка знал это имя.

– Так позвони отцу и спроси, если тебе так необходимо.

– Не шути.

– Я говорю вполне серьезно.

– Я знаю, кто такой Бедфорд. Впрочем, неважно, чем он занимался. Он вошел в историю как первый человек, который дал себя заморозить. Он умирал от рака, состояние было безнадежным, его тело охладили, так что в организме прекратились все жизненные процессы. Потом его поместили в герметическую оболочку и погрузили в жидкий азот. Теоретически процесс был обратимым. Но только теоретически... В то время никто не в состоянии был его реанимировать.

– И он согласился?

– Да. Это было его желание. Переждать, пока люди не научатся возвращать замороженным телам жизнь и вылечивать рак. Для него время остановилось.

– Он умер?

– Нет, он по-прежнему ждет. Он находится вне времени, как космонавты, которые летят к Урану или Нептуну. Когда он проснется, Вега переместится на небе и в глубине Космоса разгорятся новые солнца.

Корн смотрел на Кому, видел ее неподвижные глаза и лицо, черты которого становились тем четче, чем пристальней он вглядывался.

– Для него время будет такой же проблемой, как и для меня?
– спросил он.

– Да.

Корн понял. Итак, он находится в другом времени. Сколько прошло лет? Не столетий, конечно, а лет, - ведь люди остались такими же, как и он, быть может, немного другими, но все-таки обычными людьми. А может, они иные, только являются ему в таком обличье, которое он знает, в обличье, предназначенном для таких, как он, путешественников, вынырнувших из жидкого азота? А мир изменился, и объективно существующая картина мира иная, чуждая и, значит, пугающая? Он смотрел на ровно светившиеся стены и старался не волноваться.

– Сколько... сколько лет прошло?
– наконец спросил он.

– Полвека. С небольшим.

– Это много?
– спросил он и тут же подумал, что такой вопрос не имеет смысла. Однако она поняла.

– Пожалуй, много, - Кома смотрела на него своим отсутствующим взглядом.

– Сейчас мне было бы больше восьмидесяти...

– Не думай так. Тебе тридцать один год. Помни - тридцать один! Только это правда и только это имеет значение. Ты возвращаешься из путешествия, из далекого путешествия, как космонавт.

– Ты веришь в то, что говоришь? А, Кома?

– Верю.

– Ну и что? Это же другой мир.

– Люди остались такими же. Остальное - технический декорум.

– Возможно, такими же, но не теми же. У меня была семья, друзья.

– У тебя все впереди...

– Что ты можешь еще сказать... Но все будет не так просто.

– Ты предпочел бы умереть, не просыпаться?

– Не знаю. Пожалуй, нет, - он перевел взгляд со стен на лицо девушки и снова увидел светлое пятно.

– Это был единственный выход, не считая смерти.