Homo Irrealis

И тем не менее даже в случае полнейшего заблуждения способность мужчин и женщин высказывать друг другу самые неуловимые, неудобные и неприкрытые истины никогда не является конфронтацией, которая сама по себе асоциальна — а вселенная Ромера слишком тактична и воспитанна, чтобы позволить себе что-то хоть немного асоциальное. Речь скорее идет о взаимопроникновении, проникновенности. Penetration — этим словом по-французски обозначают и проникновение, и прозрение — не только льстит интеллекту каждого, но зачастую еще и показывает нам мир через призму, которая слегка парадоксальна или антидоксологична и лучше всего другого подходит для того, чтобы объяснить наше поведение и наши желания и нам самим, и другим. Его используют не для соблазнения, а для разоблачения. Слово penetration обозначает проникновение и в физическом смысле — и это тоже, видимо, далеко не случайно: это намек на то, что удовольствие от считывания, перехвата или потайного разглядывания собственных или чужих душевных порывов само по себе безусловно эротично и сопоставимо с либидо. Тем же, вероятно, можно объяснить, почему у Ромера удовольствия от прозрений и откровенности почти всегда вытесняют собой плотские удовольствия. Тем же объясняется и то, почему искренность может быть такой интеллектуальной и сексуальной.

Вот внутренний монолог Фредерика, посвященный его чувствам к Хлое. Он взят из книжного варианта «Любви после полудня».

С Хлоей мне до странности легко. С ней я могу откровенничать, как еще не откровенничал ни с кем, делиться самыми сокровенными мыслями. И вот я научился вместо того, чтобы подавлять свои фантазии, как я это делал раньше, вытаскивать их на свет и освобождаться от них. <…> Никогда и ни с кем я еще не говорил так открыто, уж тем более ни с кем из женщин в моей жизни, с ними мне всегда казалось необходимым держать лицо, надевать маску — ту, которую, как мне казалось, им хочется видеть. Серьезность Элен, глубина ее мышления научили меня вести разговор на поверхностном уровне. Ей нравится мое остроумие, у нас сформировалась своего рода взаимная скромность, молчаливый договор не поднимать те темы, которые нас действительно очень волнуют. Так оно, наверное, лучше. В любом случае роль, которую я играю, — если это действительно роль — куда приятнее и естественнее, чем та, которую я играл, когда встречался с Миленой.

И про жену: «Жену я люблю не потому, что она моя жена, — говорит Фредерик, считая, что наконец-то сформулировал суть своих отношений с женой, Элен. — [Я люблю ее], потому что она такая, как есть. Я бы любил ее, даже если бы мы не были женаты». На это следует безусловно ехидный ответ Хлои: «Нет, ты любишь ее — если вообще любишь, — потому что считаешь, что обязан».

Не придумать ничего более обезоруживающего и завораживающего, чем этот обмен репликами между персонажами Ромера. Они умны, и, даже когда они проявляют высокомерие и явственно заблуждаются, в диалогах всегда ощущается налет блеска и бравады.

Любовь к прозрениям может в конечном счете оказаться привлекательнее и эротичнее, чем сама любовь.

Если Фрейд бывал едва ли не свиреп, когда очищал человеческую душу от мифов и иллюзий, то Ромер ведет себя мягче и, пожалуй, великодушнее; у него разоблачение иллюзий не просто облекается в художественную форму, он одновременно реабилитирует наши иллюзии, придавая им новое лицо, надевая на них более удачную маску. Но никого этим не одурачишь.

* * *

Перед тем я в последний раз видел «Любовь после полудня» несколькими месяцами раньше. В конце буднего дня начала осени 1981 года я пошел один в кинотеатр «Олимпия» на перекрестке 107-й улицы и Бродвея. «Олимпии» больше нет, как нет и кинотеатра на 68-й, где я впервые посмотрел «Колено Клэр» и «Любовь после полудня» в самом начале 1970-х годов. Осень 1981 года стала для меня периодом полнейшего одиночества. Я только что вернулся в Нью-Йорк после восьми лет университета и чувствовал себя совершенно неприкаянным: ни диплома, ни карьерных планов, ни денег, ни единого друга в этом городе.

Я пошел в кино, потому что в тот день мне было совершенно нечем больше заняться, но еще и из желания ненадолго проникнуться иллюзией, что я живу в Европе, может даже в Париже, у меня удачная карьера, может даже жена и дети. Девять лет назад я почерпнул из этого фильма образ французской жизни. Теперь я был ровесником Фредерика. Жизнь моя развивалась не по сценарию; она попросту остановилась в развитии. Мне совсем не хотелось быть на Верхнем Вест-Сайде. Я пообещал маме, что вечером приду к ней на ужин в честь Рош-ха-Шаны, но настроения праздновать что-либо у меня не было. Я сидел и смотрел на романтические похождения мужчины, который настолько доволен собой, своей жизнью и планами на будущее, что в состоянии отказать женщине, которая, по сути, себя ему предлагает, с величайшей приязнью, если не любовью.

Я вышел из кинотеатра, чувствуя себя невыносимо одиноким, и пузырь фантазий, который всегда окружает нас по выходе из кино, лопнул, как только я увидел на другой стороне улицы крошечный запущенный парк Штрауса. Бродвей в этот вечерний час, да и вообще в те годы, был грязным, у тротуаров тут и там спали на лежанках из гофры бездомные. Не то зрелище, чтобы сравнивать с моим воображаемым Парижем.

Я вышел в надежде, что меня окутает атмосфера, почерпнутая из фильма, своего рода остаточное свечение, которое добавит кинематографического сияния в мой скучный осенний вечер. Мне хотелось, чтобы между мною и фильмом цветком распустилась греза.

Этого не произошло. Шагая к дому, я мог делать лишь одно: пытаться измерить, как далеко от меня тот первый раз, когда я увидел «Любовь после полудня» осенью 1972 года. Я к тому времени уже встретил нескольких женщин, любил их и был любим, с одной даже прожил некоторое время. Но потом, по ходу первого своего заграничного семестра, она обосновалась в Германии, и мы расстались. Друзья и коллеги по факультету знали, что мы жили вместе, и постоянно про нее спрашивали. Она на этот семестр уехала в Германию, отвечал я. Потом вопросы прекратились, а я все не мог понять почему.

В осеннем семестре — последнем для меня в университете — я договорился, чтобы вторую половину вторника мне оставили свободной. Однажды во вторник я дошел по Третьей авеню до кинотеатра на 68-й. Посмотрю фильм один. Как всегда: задний ряд, сигареты наготове, блокнотик под рукой — вдруг придет в голову какая идея. Как раз перед тем я купил новый свитер, и мне сильно согрел душу диалог с элементами заигрывания, который состоялся у меня с продавщицей-француженкой в бутике на 60-й улице между Второй и Третьей авеню. Я знал, что заплатил за этот свитер много денег, но свитер мне понравился, понравился запах шерсти, понравилась и барышня. Хотя я и понимал, что из нашей короткой встречи ничего не выйдет, меня порадовала сама возможность поговорить по-французски с такой красивой женщиной. Понравилось даже то, что от свитера до сих пор слегка пахло этим магазином.

Стоял ноябрь 1972 года, я был весьма собою доволен. На душе слегка темнело всякий раз, когда я думал, как моя бывшая подруга едет в Мюнхен или во Франкфурт — или в какой там город Германии она отправлялась в очередные выходные. Но я знал, что себя надо побаловать, вот и купил себе несколько вещиц, по сути, не очень нужных, выкроил свободного времени среди всевозможных обязанностей, завел новых друзей, немного потратился, вновь выучился одиночеству. В тот год меня ждало много хорошего. Я знал, что поступлю в аспирантуру, хотя пока еще и не решил где. Ощущение неприкаянности, в котором я провел 1971 год, осталось позади. Кроме того, я познакомился с женщиной постарше, с которой можно было вести ромерианские разговоры, выявляя потайные складки и пусковые пружины человеческой души, особенно в вопросах любви. И никакой больше утомительной психотерапевтической болтовни, которую так часто приходилось терпеть в университетском кафетерии, когда та или иная девушка выбирала меня своим конфидентом и начинала плакаться по поводу своих отношений с милым дружком, когда мне нужно было совсем другое.

В тот первый раз в 1972 году я вышел из кинотеатра одновременно и отрезвленный, и завороженный. Опять передо мной был мужчина, который отказал женщине потому, что ему хватило честности понять: мужчина не обязан соглашаться только потому, что женщина перед ним разделась. Его маскулинность не подвергалась угрозе, не ставилась под вопрос. Он мог говорить откровенно, потому что ни одно его слово не могло нанести ему вред или ущерб.

Правда, он все-таки струсил и сбежал, не объяснившись с Хлоей и не попрощавшись, — ну что же, это просто другая сторона того, что он без всякого ехидства относится к той присущей персонажам Ромера искренности, которая вызывала во мне такую искренность и восхищение. Может оказаться, что знаменитые ромеровские отношения сами по себе — заблуждения, маска, вымысел, и завершаются они столь же случайно, как и начались. Фредерик ускользает, сбегает с лестницы в квартире у Хлои, хотя она, обнаженная, ждет его в постели; Жан-Луи рано утром покидает квартиру Мод, после того как она вышучивает его за отсутствие предприимчивости; Адриан уезжает в тот момент, когда Хайде уже почти готова стать его любовницей, а Жером из «Колена Клэр», отыскав идеальный субститут, уплывает на катере, получив то, что хотел. Их сексуальность не просто бесстрастна, она еще и почти бестелесна.