Homo Irrealis

И вот — начинается. Повсюду вспыхивают мобильные телефоны, смешиваясь, по обоим берегам, со светом зари, щелкают фотоаппараты, блистают вспышки — как будто прибыла знаменитая рок-группа и артисты сейчас выйдут из лимузина. Восторженные ахи и вскрики, по толпе пробегает громкое «ура», летит до самого парка возле Адмиралтейства, где — это я понял только сейчас — тоже собрались люди. И вот пролеты моста начинают подниматься.

Именно этого момента все и ждали. Толпа снова аплодирует. Под разведенным мостом начинают сновать туристические суда, сигналят машины, завывает сирена полицейского катера — то ли в качестве приветствия, то ли в качестве предупреждения, Эрмитаж сияет на заднем плане, залитый светом фасад отражается в водах Невы. И тут мне вдруг становится ясно, что нужно прийти и завтра ночью и еще раз посмотреть на то же самое. Кто бы не пришел повторно ради такого? Столько людей, столько радости, вокруг — ни тени полицейского, никто никого не задирает, не скандалит, вокруг никакого непотребства, зато столько веселья.

То была первая моя белая ночь. И дожидался я ее с тех пор, как в очень юные годы прочитал «Белые ночи» Достоевского.

* * *

Именно потому, что я вспомнил про «Белые ночи», мне не хочется возвращаться в отель. Хочется отложить сон, тем более что я знаю, что из-за джетлага через несколько часов все равно проснусь. И вот я иду бродить, чтобы вобрать в себя Петербург в часы этого солнечного ночедня, который недолго стоит здесь летом каждого года. У меня есть свои планы. Я хочу попасть в место слияния Крюкова канала и Грибоедова. Попасть туда, где безымянный нарратор из «Белых ночей» — мечтатель, книжник и одиночка — видит на пустынной набережной Настеньку, которая стоит, «прислонившись к перилам канала… облокотившись на решетку». Она плачет. Завязывается разговор. В итоге их ждет расставание. Но они встречаются на той же набережной и на следующую ночь, и через одну, а потом еще раз — и тут девушка наконец-то соглашается принять ухаживания рассказчика. Но произнести слова признания она не успевает — мимо проходит незнакомый человек. Это ее давний возлюбленный, он вернулся к ней, как и обещал. Влюбленные воссоединились и уходят вдвоем, а безымянный рассказчик остается стоять в одиночестве, ошарашенный, покинутый.

Повесть немыслимо сентиментальна, но в подобные ночи, особенно когда, как говорит Гоголь, «лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет», не может быть ничего реальнее, чем трепетный диалог двух незнакомцев на мосту.

Я вернулся в гостиницу, но мне не хотелось ложиться, чтобы потом проспать весь следующий день. Я посидел, ненадолго включил телевизор и, чем дожидаться гостиничного завтрака, решил пойти побродить. Я не заблудился, хотя и не знал, куда иду. Подумал было позавтракать в кафе Дома книги, которое прямо под куполом «Зингера», но кофе я там уже пил однажды, он оказался так себе. Вместо этого я свернул с Невского на боковую улицу и, решив срезать по ней до одного места на Гороховой, мимо которого проходил раньше, оказался на Рубинштейна.

И — вот оно.

Кафе, выходящее на тротуар, залитое солнечным светом — белые столы и стулья блестят на солнце. В одном углу сидит пара, еще одна болтает с официантом. За третьим столом устроился с виду завсегдатай, в щеголеватом наряде, явно возвращается с вечеринки и решил позавтракать по дороге домой. Это, соображаю я, такое кафе для местных. В другом углу — три женщины и один мужчина, он ногой покачивает детскую коляску, все смеются, разговаривают. Поскольку здесь бывает прохладно, особенно по вечерам или рано утром, в ресторанах часто выдают пледы. Две женщины в компании из четверых со мной рядом завернулись в белоснежные полотнища, на которые золотой филигранью нанесены эмблема и название кафе: Schastye.

Я по-английски спрашиваю у одного из четверых, не найдется ли закурить, двое с готовностью достают сигареты. Я извиняюсь, говорю, что давно бросил курить, но вот смотрю, как они все курят и радуются, и трудно удержаться от искушения. Завязывается разговор. Где я живу? В Нью-Йорке. Где они живут? Этажом выше. Я смеюсь. Они смеются. Дружелюбнее некуда. Я собирался просмотреть свежую англоязычную газету, но меняю планы. В это тихое воскресное утро все счастливы. Я заказываю кофе и яйца всмятку, а поскольку официант прекрасно говорит по-английски, я спрашиваю, принесет ли он мне американо прежде, чем яйца. Разумеется. Можно яйца варить три минуты? — спрашиваю я, беспокоясь, чтобы не вышло вкрутую. Конечно. Есть что-то изумительно уютное, с налетом скромного шика, и в этом кафе, и в его посетителях — никаких претензий и совершенное decontracte. Я начинаю гадать, совпадает ли их жизнь этажом выше с тем, что я здесь вижу, или они ютятся в перенаселенной квартиренке в советском стиле. Отмахиваюсь от этой мысли. Понимаю: передо мной новый Санкт-Петербург. Он счастлив быть именно таким, без всякого налета достоевщины. Никакой тебе жары, толп, пыли, пьяниц, лохмотников. Передо мной нечто совершенно неожиданное. Милейшее место, отличная погода — хочется насладиться каждым мгновением, прежде чем я отправлюсь дальше открывать для себя новый Санкт-Петербург. Хочется как можно дальше дистанцироваться от самого себя — забыть, что я знаю, унять шум в голове, выйти хоть ненадолго из образа туриста-книжника и наконец-то увидеть то, что оказалось у меня прямо перед глазами.

Я даю себе обещание вернуться ровно через год и прожить здесь несколько месяцев, испробовать новую жизнь, потому что здесь притаилось мое новое нерожденное «я», которое только и дожидается возможности ожить. Я разглядываю здания рядом с кафе — и тут официант мне сообщает, что большая арка по соседству — это часть Дома Толстого. Нет, не Льва Толстого, но все же из той же семьи. Там есть просторный двор, который мне обязательно нужно посмотреть, — а если пройти двор насквозь, я окажусь у номера 54 по набережной Фонтанки. Мне хочется рассмотреть окна всех квартир в этом огромном здании, вглядеться во все эти жизни, погадать, а вдруг одна из них когда-то станет моей, если мне повезет, если я вернусь и поживу здесь недолго.

Хочется поучить русский, научиться говорить «пожалуйста», когда просишь сигарету, и «спасибо», когда тебе ее дают, хочется говорить «прекрасный день», потому что день действительно прекрасный, и «пока» на прощание, и еще много что. Хочется возвращаться сюда каждое утро, пока я в Санкт-Петербурге, потому что здесь я отыщу нечто, что — это я знаю — ухватить и понять удастся только через много дней, нечто во мне или вовне — этого я пока не понял, — но уже и сейчас, откинувшись на спинку стула и завернувшись в белый плед, как это делают русские, когда на улице прохладно, я точно знаю, что я «человек не больной… не злой человек… не непривлекательный я человек. Я не думаю, что у меня болит печень».

Что означает schastye? — спрашиваю я наконец у молодого официанта. Он смотрит на меня, ставит на стол американо, а потом отвечает на мой вопрос.

Другое место на экране

В 1960 году фильм «Квартира» показывали в кинотеатре «Риальто», о чем гласил крикливый красный плакат. Я тогда был еще слишком мал, чтобы его смотреть, но помню, что родители описывали фильм своим друзьям как необычайно смелый. Шокировал прежде всего сюжет. Молодой, довольно несчастливый и робкий страховой агент С. С. Бакстер (его играет Джек Леммон) дает ключи от своей квартиры женатым высокопоставленным коллегам, которым нужно где-то проводить вечера со своими любовницами. Ключи циркулируют по конторе, завоевывают молодому сотруднику расположение руководства фирмы, в результате он получает повышение. В 1960 году сюжет действительно был очень рискованным. Но в реакции родителей меня заинтриговало не это. Им нравилось обсуждать фильм с друзьями — игру актеров, сюжет, далекое место под названием Нью-Йорк, где ни они, ни их друзья никогда не бывали, — оно маячило вдали в ряду разных прочих мест, куда все они вряд ли попадут. Никогда не забуду, как моих родителей заворожил тот Нью-Йорк, который был представлен в фильме, но, поскольку фильм вышел на видео или появился в ночной телевизионной сетке только в середине и конце 1970-х, я о нем почти и не думал. Однако, когда мне наконец удалось его посмотреть, то, где я его посмотрел и кем я тогда был, оставило неизгладимое впечатление.

Дело было в 1984 году, в конце осени. Я был тогда одинок, жил на Манхэттене в Верхнем Вест-Сайде, несколькими месяцами раньше меня бросила подруга. Денег у меня не было, работы, по сути, тоже, да и карьерные перспективы выглядели весьма безрадостно. И вот однажды субботним вечером, поскольку заняться мне было нечем — друзей нет, планов никаких, дома сидеть не хочется, — я пошел прогуляться по Бродвею, чтобы почувствовать, каково оно — в субботу вечером затеряться в толпе.

На 81-й улице я зашел в на тот момент единственный на Манхэттене книжный магазин «Шекспир и компания» и начал бездумно перелистывать книги, завидуя парочкам, которые тоже забрели в магазин. А потом я увидел Мэгги. С Мэгги я был знаком по кафе, где мы оба раньше оказывались почти каждый вечер; оба мы были неприкаянными, обоим не хотелось воскресным вечером возвращаться в одинокую квартиру. Она была без пары; зарабатывала, как и я, совсем мало. Нас не тянуло друг к другу, хотя в том кафе одиноких сердец между нами и затеплилось нечто вроде приглушенной дружбы. В этот вечер мы оба очень обрадовались, встретив хоть кого-то знакомого. Разговорились, в привычной манере подшучивали над своей жизнью, а поскольку оба курили, нам хотелось поскорее выйти из магазина и достать сигарету. С сигаретами в руках мы пошли по Бродвею через Верхний Вест-Сайд, не зная, что теперь делать, — обоим не хотелось тратиться на бар.

Когда мы дошагали до кинотеатра «Ридженси» на углу Бродвея и 68-й улицы, я увидел, что там показывают «Квартиру». Решение я принял мгновенно. Что до нее — трудно сказать, почему она согласилась: потому что я ее уломал или потому что ничего лучше ей в тот вечер не светило. Никогда я этого не узнаю — и тогда не спросил. Мне нравился «Ридженси», где на двойных сеансах показывали старые фильмы, часто при полном зале, нравилась форма кинозала — круглого, не прямоугольного. Внутри возникало ощущение укромности и уюта, во многом потому, что ты ощущал себя в компании других любителей винтажных фильмов, что, если подумать, сводится к любви к вещам, которые состарились, но не умерли. В конце вечера я проводил Мэгги домой, мы попрощались в вестибюле ее дома.

И вот с того самого вечера со мной остались эхо, рефлюкс, дымчатое послевкусие фильма. Осталось оно на целую ночь и на всю следующую неделю.

Когда мы с Мэгги распрощались, мне не захотелось идти домой и, хотя уже перевалило за полночь, я продолжил блуждать по Верхнему Вест-Сайду между серединой 70-х и 80-ми улицами, возможно высматривая ту самую квартиру и пытаясь разобраться, продолжает ли мир, населенный персонажами фильма, существовать два с половиной десятилетия спустя. Сам того не зная, я совершал импровизированное паломничество — из тех, которые люди часто совершают, отправляясь на место действия понравившегося фильма и романа, отзвук которого все витает над их жизнями, манит соскользнуть в мир, который внезапно представился им куда реальнее и привлекательнее их собственного. Они не просто хотят, чтобы фильм остался с ними навсегда. Хотят они еще и взять взаймы жизни его персонажей, потому что им нужно, чтобы и в их истории разыгрался тот же самый сюжет. Или — что еще лучше — у них складывается впечатление, что они уже разыграли сюжет фильма, а теперь просят место действия помочь им пережить то, что уже пережили на экране.