Homo Irrealis

Далее в «Книге непокоя» Пессоа напишет: «Люблю Вас, как закат и лунный свет, желая, чтобы мгновение остановилось, но не желая, чтобы в нем что-то было моим, кроме ощущения самого этого мгновения». Почти как Пруст.

Нарратор у Фернандо Пессоа подобен жертве блокады, он постоянно ищет нечто иное, нечто большее, ощущение ощущения, мысль о мысли, восприятие времени, которого время дать не в состоянии. «Между мною и жизнью — тонкое стекло. Для того чтобы четче видеть и понимать жизнь, мне нельзя его касаться». Тень тени, эхо эха, суть времени и опыта, которая ускользает всякий раз, как у нас возникает желание ею насладиться.

Я вышел из себя, куда — неведомо, да там и остался, недвижный и бессмысленный. <…> Я не могу отыскать себя там, где себя ощущаю, а если пытаюсь себя найти, то не понимаю, кто меня ищет. Скука лишила меня ощущений. Чувствую себя изгнанником из собственной души (Sinto-me expulso da minha alma)…

Хорошо, когда ты понимаешь: то, кем ты являешься, это не ты; то, о чем ты думаешь и что чувствуешь, лишь перевод; то, чего ты хочешь, не хочешь ни ты, ни кто-то другой. Знать это ежеминутно, чувствовать всеми чувствами — или это не странно для твоей души, изгнанницы из собственных ощущений? (Estraneiro na propria alma, exilado nas proprias esnsacoes)?

<…> Сражаясь с тенями, я и сам превратился в тень — тень своих мыслей и чувств. Ностальгия по тому обычному человеку, которым я никогда не был, сделалась частью моего существа. Но чувствую я это и только это. Я не ощущаю подлинной жалости к другу, которому предстоит операция. <…> И мне очень жаль, что я не могу быть человеком, умеющим испытывать жалость.

<…> Я предпринимаю усилия, чтобы что-то почувствовать, но я позабыл, каково это — чувствовать. Я стал тенью себя самого, человека, которому мог бы доверить свое существование. <…> Я страдаю от не-страдания, от своего неумения страдать. Живу ли я или только делаю вид? Сплю или бодрствую? Мимолетный ветер, несущий свежесть посреди полуденного зноя, заставляет меня обо всем забыть. Веки сладостно тяжелеют… Я чувствую, как то же солнце золотит поля, где меня нет, но где мне очень хотелось бы быть. Шум города претворяется тишиной. Какая она нежная! Но была бы еще нежнее, будь я способен чувствовать.

Не хватает как раз ощущения или, еще точнее, осознания ощущения. В другом месте Пессоа пишет:

В такие моменты я странным образом от всего отдаляюсь. Я будто стою на балконе жизни, как бы за ее пределами. Я над ней, я вижу ее оттуда. Она раскинулась передо мной, спускается террасами к облачкам дыма над белыми сельскими домиками в долине. Я закрываю глаза и продолжаю видеть, ибо не вижу. Открываю их — и больше не вижу ничего, ибо и не видел. Я весь — неявная ностальгия, тоска не по прошлому и не по будущему: тоска по настоящему, безымянная, повсеместная, непонятная.

Он жаждет заполучить избыток сознания, который способен остановить и дополнить опыт и время, но ценой преодоления, а значит — торможения времени и опыта. Мы стремимся к осознанию сознания, к получению большего, чем нам может дать опыт, мы хотим всюду оказываться вовремя, а не до и не после назначенного времени — и сознавать это. Но такое невозможно. Сумерки сознания — цена за способность дотянуться за пределы сознания. Как пишет Ларошфуко: «Самое провальное проникновение [penetration] — то, которое не попадает в цель, а проходит мимо».

Об отлучении от некоего места рассказать несложно, а вот неприкаянность во времени — это проклятие, о каком берутся рассуждать очень немногие писатели. «Вспоминаю о нем с тоской уже сейчас, как бы в будущем, когда я буду тосковать о нем, я это знаю».

Чувствую себя изгнанником из собственной души. <…> То, что я чувствую (сам того не желая), и есть чувство, необходимое для описания этих чувств. Мысли сразу превращаются в слова, к ним примешиваются образы, уничтожая мысли. Пересоздав себя, я себя разрушил. Я столько о себе размышлял, что превратился в собственные размышления.

Сколько я всего пережил, не переживая! Сколько передумал, не думая! Я устал от того, чем никогда не обладал и обладать не буду, мне скучно существование богов. Я страдаю от ран, полученных в сражениях, в которых я не участвовал. Тело и мышцы измотаны усилиями, которых я не совершал.

Все, кто писал про «Книгу непокоя» Пессоа, считали своим долгом рассмотреть гетеронимы автора — многочисленные писательские личины, посредством которых он создает для каждого голоса в тексте другого автора. Меня этот предмет никогда особо не интересовал, и я оставлю его в стороне. Меня больше интересует осознанная неспособность Пессоа стоять обеими ногами в одной временнoй зоне. Вместо этого и он сам обитает в нескольких ирреальных наклонениях, и они в нем.

…мне делалось непросто вспомнить себя вчерашнего, назвать своим того, кто живет во мне каждый день. <…>

Сильнее всего ранят чувства, сильнее всего огорчают эмоции, которые принято называть абсурдными: тоска о невозможном, поскольку оно невозможно, ностальгия по неслучившемуся, стремление к несбывшемуся, боль оттого, что ты тот, кто есть, неудовлетворенность миром. Все эти полутона души [meios tons da consciencia] создают внутри некую болезненную картину, вечный закат солнца [um eterno sol-por] над нашей сутью. Самоощущение — это пустынное темное поле, где печален тростник у реки без лодок, лежащей черною полосой меж широких берегов.

Каждый дом на моем пути, каждое шале, каждая хижина, выбеленная известью и тишиной, — в каждом из них я как бы поселяюсь на миг, сперва мне там хорошо, потом скучно, потом невыносимо; я чувствую, что, покидая каждый дом, уношу оттуда мучительную ностальгию по проведенному там времени. В результате все мои странствия — это болезненно-радостный урожай великих восторгов, необъятной скуки, неизбывной мнимой тоски. <…>

…если они когда-нибудь это случайно прочитают, то увидят то, чего никогда так и не сказали, и будут мне благодарны за то, что я так точно истолковал не только то, кем они являются, но и то, кем они никогда не хотели быть и не знали, что были…

Стремление к парадоксам есть не что иное, как попытка перекинуть мостик между двумя неопределимыми наклонениями, двумя безнадежно смешавшимися личинами, двумя непримиримыми грамматическими временами: никогда не то, что есть, но «стремление к тому, что могло бы быть». В пространстве между двумя вечностями существует зазор, не менее нереальный, чем два экстремальных проявления нереальности по обе стороны:

Не хочу обладать своей душой, но и отрекаться от нее не хочу. Хочу того, чего не хочу, отрекаюсь от того, чего не имею. Не могу быть ничем, не могу быть всем: я мостик между тем, чего не имею и чего не хочу.

Я существую, сам того не зная, и умру, хотя мне этого и не хочется. Я — зазор между тем, чем являюсь и не являюсь, между тем, о чем мечтаю и чем меня сделала жизнь.

Лучше всего это сказано в стихотворении Пессоа La-bas, je ne sais ou («Там, не знаю где»):

Остаться — отъезд лишь в мыслях,

Остаться — и так и нужно,

Остаться и не совсем умереть…

<…>

Уехать!

Я не вернусь.

Не вернусь — возвращения нет.

В зазоре между «всегда и никогда» (zwischen Immer und Nie) Пауля Целана, между отъездом и отсрочкой отъезда, бытием и небытием, между слепотой и двоящимся во времени зрением (voir double dans le temps) у Пруста — время Пессоа всегда будет пространством ирреалиса: могло случиться, но не случилось, но не становится из-за этого нереальным и еще может случиться, хотя мы и опасаемся, что не случится, а порой желаем, чтобы все-таки не случилось совсем или хотя бы пока.