Хождение Восвояси

Недовольная незваным сочувствием, она сердито зыркнула на брата: вечно он умудрится чего-нибудь такого выдать, с панталыку сбивательного, а ты потом расхлебывай. Яр же, не обращая внимания на бронебойные взоры сестры, смотрел на Змеюки и ёжился, представляя, что они станут делать, если она очнется, пока не придут взрослые, и станет требовать, чтобы ее развязали. Придя к беспроигрышному выводу, что Лёлька как-нибудь ответит словом, а если понадобится – то и делом, он залез на кровать, сел, привалившись спиной к подушке, и натянул одеяло до плеч. В домике из постели, ставшей родной, думалось и ждалось спокойнее. И вспоминалось…

– Домой хочу, – тихо и безнадежно вдруг пискнул он. Лёка обернулась, думая, что брат сейчас заревет, но он сидел, понурившийся и лохматый, как взъерошенный воробей зимой на ветке, и молчал. И снова неожиданно для себя девочка не брякнула что-нибудь колкое, а села рядом и обняла его за плечи. Тихон пристроился рядом и положил голову ей на колени.

– Я тоже… – прошептала девочка. – Потерпи еще немного. Вот прилетят за нами мама и папа на Масдае, наплеваем мы тогда на всех с высоты птичьего помёта, и улетим домой.

– Полёта, – машинально поправил Яр и добавил: – И на всех наплевать не надо.

– Значит, не будем, – легко согласилась княжна. – Чаёку, Забияки и Отовару-сан даже подарим что-нибудь на память.

– Чаёку за Таракана замуж выдадут…

– А мы их с собой заберем, с Хибару вместе! – осенило княжну. – И пусть Таракан на Нерояме женится, если приспичит им свои гири соблюдать!

– Точно! – повеселел княжич. – Забияки будет десятником у нас в страже, а Чаёку – нашей наставницей!

– А если еще и Иканай-сенсея забрать, он будет наших воинов своим вамаясьским премудростям учить! – загорелась и Лёлька. – А вместе с Ерофеичем они чего-нибудь такое придумают, что никто на Белом Свете наших не побьет – ни руками, ни ногами, ни оружием!

– И назовут этот бой в честь… – договорить Ярка не успел. Змеюки завозилась, бормоча и тряся головой, силясь выплюнуть заползший в рот компот. Почти одновременно в коридоре зазвучала торопливый перестук шагов, заметались по стенам отсветы фонарей, и в проем открытой двери одновременно попытались проскочить Нерояма и его брат. За их спинами маячили взволнованные лица Чаёку и Хибару.

– Немедленно развяжите! – прошипела сквозь зубы Змеюки. – Кто вообще посмел дотронуться до меня?! Его глупая голова утром будет украшать компостную кучу на заднем дворе!

– Приносим свои извинения, Шино-сан, – Нерояма, оставив брата позади, с поклонами приблизился к жене тайсёгуна, но развязывать ее не спешил. – Охранник иноземных даймё не знал, кого касаются его руки. За его короткую жизнь высокородные женщины не так часто залезали в его окна… как ему хотелось бы, наверное. Позвольте узнать, какими ветрами вас занесло сюда?

– Я проходила мимо! – кипя от презрения, выплюнула ответ Змеюки.

– И ошиблись окном? – усмехнулся Нерояма.

– Развяжи меня, ты, маразматический старикашка!

– К сожалению, никто не имеет права касаться замужней женщины, – Нивидзима с постной миной развел руками. – Придется дождаться прибытия вашей служанки, поэтому просим набраться терпения: она, скорее всего, пакует ваши с Обормоту вещи перед завтрашним отбытием в северное поместье в горах. В одиночку ей нелегко будет это сделать, но простой наложнице больше одной служанки не положено, увы.

– Наложнице?.. Это они про Змеюку?! – ошарашенно переглянулись княжичи. За время, прошедшее с окончания боя, явно произошло что-то интересное, о чем им сказать позабыли.

– Я могу освободить ее, отец, – с поклоном выступила вперед Чаёку. Извечный кивнул, и девушка встала на колени перед Змеюки, распутывая узлы на ее запястьях и лодыжках.

Змеюки отбросила одним рывком ослабшие путы и оттолкнула замешкавшуюся дайёнкю так, что та упала.

– Ненавижу вас всех! – прорычала она, и глаза ее свернули недобрым огнем. – Ненавижу тебя, старикан, и всё ваше семя! И этих двух иноземных ублюдков! Это из-за них! Из-за них Обормоту лишился милости отца, и он назначил наследником этого сопляка Мажору! Из-за них он изгнал меня на этот вонючий Север! Ненавижу всех! Будьте вы прокляты! Сдохните все! Все! Все!!!..

Опешившая Лёлька подумала, что Змеюки пытается разорвать одежду на груди, но трясущиеся руки женщины лишь выхватили из-за пазухи черное, как смоль, перо на шнурке.

– Убей их всех! Убей!!! – скаля зубы, прохрипела она.

– Нет!!! Стой!!!.. – братья кинулись к Змеюки, но она с мерзким хохотом переломила перо – и комнату залила тьма, тяжелая, как надгробный камень.

Лёлька застыла с вытаращенными глазами, не в силах пошевелиться, дохнуть и моргнуть, пронизанная холодом и ужасом – и поэтому белая вспышка за спиной ослепила ее, выбивая слезы из глаз. Она слышала, как пискнул Ярик, как захохотала Змеюки, как закричали что-то отчаянное Чаёку и самурай, как голоса братьев слились в скороговорке ритмичного заклятья… За спиной родился и запульсировал золотистый огонек, стал через пару секунд невыносимо и постоянно ярким, точно июльский полдень – и холод отпустил. Девочка даже смогла прикрыть глаза и выдохнуть, и на миг даже показалось, что братья победили…

Стена взорвалась разбитыми в пыль камнями, и в комнату, заставляя свет померкнуть, а тепло отступить, шагнуло нечто. Сквозь пелену слёз девочка не видела, кто это был, но от него пахнуло той же морозной жутью, что в ночь их вылазки во дворец тайсёгуна. Даже не оборачиваясь, она знала, что в комнате в разных позах так же беспомощно застыли еще трое. Братья Кошамару пытались сражаться, но с таким же успехом дети могли отталкивать разбегающегося быка.

– Убей их всех!!! Я приказываю тебе!!! – выкрикнула Змеюки.

Лёка поняла, что услышала свой приговор. Как тогда, на улице, она ощутила, что еще секунда – и произойдет нечто страшное… и вдруг точно как тогда на улице, мягкое тельце Тихона прижалось к ней, вселяя спокойствие, отдавая тепло… и силу.

Оцепенение сгинуло. По жилам разлился жар – и неведомое могущество. Чувствуя, как проваливается в подобие сна наяву, она вскинула руки – и новая вспышка резанула закрывающиеся глаза. Как бы со стороны она слышала, что совсем рядом кто-то сипло выкрикивал непонятные слова – отчего-то ее голосом, как свет и тьма сшиблись, сыпля искрами, как зной и мороз волнами рвали кожу – и как мрак навалился на нее, парализуя и душа. Она почувствовала, как спокойствие и тепло, данные ей Тихоном, тают, растекаются по полу, и рванулась изо всех сил, вопя уже не чужие слова, а свои, лукоморские, какими пьяные возчики разговаривали друг с другом и со своими конягами. Тьма замерла, точно опешила [156] , то ли соображая, что за невиданной мощи заклятье прилетело в нее, то ли думая, куда ее послали и как туда добираться. Руки Лёльки, сами по себе, не теряя времени на консультацию с хозяйкой, выплели замысловатый финт, будто выкручивали вечность как мокрую простыню, отчего потекли на пол ручейками звезды, и капнула луна, превращаясь в месяц. Вокруг полыхнуло обжигающим пламенем цвета ночного неба, оставляя во рту привкус горелого камня – и внезапно стихло.

156

Она была покрепче бабушки Фроси: ту пришлось бы неделю отпаивать валерьянкой и откармливать бананами в шоколаде.

Оглушенная до головокружения, не понимая, что было, что будет, и чем сердце успокоится [157] , девочка осела на пол, обвела комнату расфокусированным взглядом и повалилась на бок, не обращая внимание на недовольный квак полупридавленного лягуха.

"Спокойной вам ночи, приятного сна, желаю увидеть осла и козла…" – поплыли в мозгу знакомые с детства строки потешки, намалёванные переливающимися карамельными буквами на мятых прожженных небесах – и всё закаруселилось в сон.

157

Кроме раннего инфаркта.