Хождение Восвояси

– А теперь мы строим замок!

Работа закипела. Ученица главного прораба и архитектора оказалась способной, и песочный укрепрайон стал расти на глазах. Башни и казармы крылись крышами из подорожника, плоские серые камушки становились окнами, камни, извлеченные из остатков дорожки, превращались в неприступные стены, на которых стояли, сжимая копья и мечи, суровые воины в забавных доспехах. Двор и окрестности замка заросли могучими цветущими деревьями из обломанных веточек сакуры. Время от времени Ярик поднимал голову, высматривая, что бы еще могло пригодиться в их крепости, видел чумазое, но разрумянившееся личико новой знакомой, ее кимоно в песке – и улыбался. Хоть что-то, наконец-то, было как дома.

Стоя на коленях в траве, они бережно, чтобы не обвалились ворота, разравнивали ладошками внутреннюю стену крепости, когда из-за поворота долетели голоса и топот ног. И не успел Ярик поморщиться – ну вот, несет кого-то, сейчас будут пилить за дорожку – как на замок упала тень. Он поднял голову и увидел мальчишку в красном кимоно, с трубой и отрядом.

– Привет, – сказал Ярослав, хотя отчего-то больше всего хотелось сказать: "Поглядели – и топайте дальше". Но заводила смотрел не на него. Не сводя глаз с Синиоки, он поднял обутую в соломенную сандалию ногу и медленно опустил на центральную башню.

В душе Ярки вскипело. Да как он смеет! Да кто он такой! Да какое имеет право, будь он хоть сам император! Да за такое в Лукоморье…

Быстрый взгляд на парня – и гнев из рычащего тигра превратился в хомячка с поджатым хвостом. Парень был на голову его выше и раза в два шире в плечах. И это только один. А поодаль их – почти таких же – было еще пятеро…

Нога поднялась и опустилась на столь тщательно выравниваемую стену, втаптывая в песок ветки сакуры, солдатиков и камни.

Искоса он заметил, что Синиока глядит на парня испуганными глазами, расширившимися не по-вамаясьски, прижала грязные пальцы к побелевшим щекам – и молчит.

Ну если она молчит… а она ведь местная… и знает всякие их обычаи… и громилу этого знает тоже, наверняка… Если уж она ничего ему не сказала… значит, так и надо. И замок они лучше прежнего построят, когда эти уйдут.

Нога снова поднялась, размахнулась, и пинком отправила половину внешней стены и грозных, но бесполезных ее охранников в траву. И еще, и еще…

Ярик, чувствуя себя зайцем в прицеле охотника, не знал, негодовать ему или радоваться. Если всё развалили – значит, сейчас уберутся!

На глазах девочки блеснули слезы, и сердце мальчика ёкнуло. Но что он мог сделать против шестерых, старше и сильнее его?

Еще пинок – и последние укрепления крепости пали и сравнялись с землей. Ну теперь-то точно провалят! Уж скорее бы!

Заводила и впрямь развернулся было, чтобы уйти – так же молча, но в последнюю секунду передумал.

– Ты сама грязь, как твоя мать, и в грязи тебе только и место! – с лицом красным от гнева, будто не он, а у него разломали плоды долгих трудов, вамаясец снова поднял ногу и пихнул девочку на руины разваленного замка. Она упала так же беззвучно, съежилась, закрыла лицо руками…

И тут случилось неожиданное для Ярика, такое, о чем читал он только в сказке. "Утка в зайце, заяц в щуке, щука в реке…" Хомячок сдох. А в хомячке оказался тигр.

С рычанием, способным напугать лишь хомячка же, Ярик бросился на опешившего большого мальчика, схватил за грудки, и, не зная, что еще делается в таких случаях, когда руки заняты и ноги тоже, размахнулся головой и ударил, куда достал. Макушка врезалась в кончик подбородка, зубы клацнули, руки взмахнули – и хулиган хлопнулся навзничь на камни лишенной песка дорожки. Чувствуя, как всё перед глазами плывёт, понимая, что пришел его смертный час, Ярик с отчаянным лукоморским "ура!" принялся колошматить павшего противника чем попало и по чему попало. Множество рук вцепилось ему в кафтан, в плечи, в шею, и тоже принялись лупить, рвать и душить. Кто-то закричал рядом – тоненько, панически, кто-то рявкнул "Блин компот деревня в баню!", кто-то взывал то ли к благоразумию, то ли к богам, и вроде это даже помогло – ударов стало меньше, пока что-то не стукнуло в висок, тяжело, как пролетевшее мгновение, и Белый Свет не стал черным.

Пал Ярик раскаявшимся трусом, а очнулся великим героем. По крайней мере, Лёлька так ему сказала, и даже по голове погладила, и свежий мешочек со льдом под правый глаз положила. Что у него лежало под левым глазом, княжич не видел, потому что в знак солидарности с остальной половиной лица око затекло так далеко, что в ближайшую неделю было его не выковырять. Об этом ему тоже сообщила Лёлька, и гордость в ее нежном сестринском голосе даже не звенела – грохотала.

Второй, кого он увидел, была Чаёку. Бледная, как яблоневый цвет, она привязывала в изножье его кровати какие-то деревяшки и железки, связанные вместе разноцветными шнурками. При этом дайёнкю еле слышно шевелила губами, и из-под пальцев ее текли и завивались вокруг погремушек, как обозвал их Ярик, искры, белые, как молоко. Третьим увиденным стал Тихон. Теплой невесомой грелкой распластался он на груди мальчика, прикрыв глаза, и почти беззвучно мычал – непрерывно и на одной ноте. Вибрации от мычания волнами раскатывались по телу и смывали очажки боли, то и дело вспыхивавшие то в ребрах, то в животе.

– А где Синиока? – дослушав до конца восхваления сестры, прошептал Ярик.

– Дает показания отцу, – усмехнулась девочка. – Вместе с очухавшимся краснорубашечником.

– Они брат и сестра?!

– Ага. Неродные, – Лёка порылась в памяти и нашла нужное слово: – Сводные. Если можно так выразиться.

– Это как? – если Лёлька думала, что ему стало понятней, она крупно ошиблась.

– Обормоту – сын жены, а Синиока – полюбовницы, – с видом эксперта Лёка первый раз в жизни употребила запретное слово из романов тёти Лены и замерла в ожидании реакции брата.

Брат среагировал.

– А разве это не одно и то же?

– Глупый ты, Яр!

– Зато герой, – мальчик расплылся в улыбке [73] в непривычном для себя статусе, и снова задумался: – А почему не одно? Ведь жену муж любит. Значит, она его полюбовница и есть.

– На жене женятся, а на полюбовнице – нет, – объяснила Лёлька, как могла.

– Мать Синиоки была наложницей Шино, – не зная, сглаживает или усугубляет раннее матримониальное прозрение своих подопечных, сообщила Чаёку.

73

Хоть и недалеко уплыл: улыбаться, как и хмуриться, было больно.

– А в чём разница? – заинтересовалась княжна.

– Дети от жены титул и все земли отца наследуют. А от наложницы – только то, что отец им сам подарит.

– Ну и что? – подождал и не дождался развития мысли Яр. – Она же на титул и поместья отца этого… Обормота… не претендует. И отец ей уже солдатиков подарил. Здоровских. Я таких в жизни не видел. Как настоящие! Мне бы таких… Так Обормот ведь на них даже не посмотрел! Значит, не их ему надо было. А ведь она ему даже слова поперек не сказала. Даже глаз на него не подняла! За что он с ней так?!

– Маленький ты еще такие вещи понимать, – важно сообщила ему сестра, понимавшая такие вещи не больше его.

И тут кое-что в ее внешности привлекло его внимание.

– Лё… – оставшийся в его распоряжении глаз расширился, и даже дезертир попытался выбраться из-под складок синяка. – Ты… тебя… Они тебя тоже побили?!

Ссадины на щеке и подбородке девочки блестели свежей прозрачной мазью. Синяк на скуле зеленел, как все весенние поля Вамаяси. Сарафан, рваный и грязный, под стать рубашке, боевито держался на одной лямке.