Хозяин черных садов

Каменный сдвиг, шириной с брюхо бочки, находится совсем рядом. Он сужается в воронку и образует трубу, в которой прекрасно виден изгиб. Внизу, в четырех или пяти метрах, там, где гулко раздаются жалобные завывания пса, судя по всему, находится довольно просторная полость.

Если труба не продолжает сужаться после изгиба, через нее мог бы пролезть человек, решившийся спуститься вниз на веревке. Еще нужно было бы найти прочную точку опоры. На тракторе сюда не подъедешь, а вокруг только колючий кустарник и трухлявые пни. Единственным решением было бы вогнать в землю ударами кувалды кол из закаленной стали. Пока же, оставаясь там, где он есть, пес ничем не рискует. Думаю, он даже не ранен. Соскользнув вниз по трубе, он должен был в конце концов упасть прямо на лапы на дно полости. Благодаря стенам, сочащимся влагой, там нет недостатка в питьевой воде, и, чтобы поддержать в нем жизнь, достаточно бросить в отверстие немного мяса.

Возвращаясь к трактору, чтобы взять свою котомку, я перестал различать тявканье через десять шагов. Нужно в самом деле находиться очень близко от сдвига, чтобы что-то услышать. Никто никогда не найдет его здесь.

Сегодня ему придется удовольствоваться скромными остатками моего полуденного завтрака: бутербродом с печеночным паштетом, от которого я уже откусил приличный кусок. Щенячий писк усиливается, когда он слышит, что я возвращаюсь. Я бросаю паек в середину трубы, но наклон слишком мал, и бутерброд прилипает к внутренней стенке. Мне приходится, перевесившись через край, толкать его концом палки. Наконец он соскальзывает вниз, и почти тотчас жалобы прекращаются, уступив место довольному хрюканью.

Назавтра Рашель придумала приступ ревматизма, скрутивший ей руки и колени, для того, чтобы взвалить на мои плечи свою часть работы. В течение двух дней, пока я изнуряюсь, ухаживая за скотиной, она не отходит от печки на кухне, удобно расположив ягодицы в глубине кресла, а толстые ноги на табурете. Благодаря чему у меня только и остается время, чтобы к вечеру смотаться до черных садов и опрокинуть добрый котелок мяса в дыру.

В мою заброшенную обсерваторию я возвращаюсь лишь вечером, в самый драгоценный час, когда Анаис, перед тем как лечь спать, взяла привычку задерживаться у окна ванной комнаты, ища меня взглядом. И тогда, нахожусь ли я в глубине ангара, на кухне или в маленькой комнате на втором этаже, где коротаю отныне свои ночи, я появляюсь тотчас в освещенном проеме окна. Как только она меня замечает, она раздвигает занавески, и мы остаемся так долгое мгновенье, совершенно неподвижные, словно в таинственном сообщничестве.

Стоило только Мишелю и Лоре предупредить нас, что они приедут на выходные с детьми, как тотчас ревматизм Рашели исчез как по волшебству. В несколько часов дом был начищен до блеска от подвала до чердака, пироги стояли в духовке, цветы — в вазе.

Субботнее утро. Туман поднимается в лучах восходящего солнца, когда они въезжают во двор. У них новый автомобиль, длинный, как флейта, со стальными веками на фарах и с теплоходной антенной, укрепленной в центре багажника. Дети кричат и бегут нам навстречу, впереди малышка Ким, следом за ней, как обычно, Корантан.

— Бабуля, дедуля!

Им дали в руки букет роз и коробку сигар, которую они не знают, куда девать. Рашель крепко прижимает их к своей большой груди, и они заливаются смехом.

— Вы их задушите! — говорит Лора, стоящая неподалеку.

У нее такая широкая улыбка, что можно было бы сосчитать все зубы. Следом появляется Мишель. Он укоротил бакенбарды и отпустил ниточку усов. Я, может быть, и не узнал бы его, столкнувшись с ним на улице.

Пока мы угощались портвейном и закуской, дети отправились осматривать округу. Им не потребовалось и десяти минут, чтобы познакомиться с Полем и Морисом. Мы видели, как они играют вместе и обследуют пристройки. Рыжая малышка, вдруг подумал я, она ни разу не высунула носа из дому с тех пор, как прошла гроза.

— Вы, наверное, довольны тем, что у вас появились соседи, — говорит Лора.

— Да, — отвечает Рашель, — это вносит разнообразие в жизнь поселка.

Они хотят узнать побольше о новых жителях, но Рашель переводит разговор на другую тему. Мы рассказываем им об опустошениях в полях Морвида, о телках, убитых молнией, о Розали. Словом, о наших маленьких крестьянских горестях. Но и у детей новостей было не больше: завод удобрений продолжает работать, машина в обкатке издает странные звуки на заднем ходу, Корантан записался на курсы дзюдо. Немые события жизни, стремящейся к неизменному благополучию. Мы только приступаем к полуденному супу, а нам уже нечего сказать друг другу. Я ухожу на вечернюю дойку, чтобы оставить их одних. Потом я прицепляю цистерну с водой к трактору, так как поилки Перепелиного луга стоят сухие. Оттуда я могу добраться до черных садов незамеченным. В котомке я спрятал котелок с несколькими кусками домашней птицы, украденными с тарелок. Но в тот момент, когда я завожу трактор, ко мне подходит Мишель и водворяется рядом со мной в кабине.

— Я хотел бы поехать с тобой, — говорит он. — Так давно это было…

Тем хуже для щенка, не проглотившего со вчерашнего дня ни кусочка. Завтра очень рано, когда они еще будут спать, я отвезу ему двойную пайку.

Закатное солнце опускается в колыбель дымки, когда мы приближаемся в Перепелиному лугу. Сзади раскачивается буксир, и слышен плеск воды о черную жесть цистерны. Мишель сидит рядом со мной, как раньше, наклонив корпус немного вперед и прижав ладони к коленям. Шум реки, который нас сопровождает, отсвет заката на тихой листве и крепкие запахи, поднимающиеся от земли, должны ему напомнить давние осенние дни.

Мы огибаем узкую полоску леса, каскадом спускающуюся через луга. Я возвращаюсь на пятнадцать лет назад и бросаю Мишелю:

— Ты помнишь кабанов?

— А, да! Кабанов…

Как-то ночью, в полнолуние, мы сидели в засаде на этом самом месте с самострелами, заряженными крупной тяжелой дробью. Время от времени — глоток черного кофе, чтобы не заснуть. Их ждали со стороны лесной опушки, вместо этого они появились прямо сзади нас, со стороны полей. Стадо по меньшей мере в тридцать голов, хрюкающих в наши спины, со слюной на клыках. Не мы их, а они нас выгнали из логова. Так близко мы не посмели в них стрелять. Они обнюхали нас с отвращением и ушли на кончиках копыт. Прежде чем мы успели опомниться, они исчезли среди высоких деревьев.

Я жду, что Мишель к этому что-нибудь добавит, но он только говорит: «А, да, кабанов…», прежде чем окунуться в тишину. Возможно, для него это не слишком приятное воспоминание. Или, может быть, он думает о чем-то другом.

На Перепелином лугу до первых заморозков я обычно оставляю пастись нескольких молодых коров с молочными телятами, так как это пастбище хорошо защищено от ветров, что дуют по пологому склону к югу. Ни один лозоходец ни разу не нашел там источник. Мишель помогает мне наполнить старые поилки из голубого камня. Он зажигает сигарету, улыбается мне и начинает нерешительно:

— Я хотел бы поговорить с тобой о маме…

С минуту он молчит, проверяя мою реакцию. Вода, журчащая в поилке, вызывает у меня мучительное желание отлить, но это не лучший момент.

— Ну, сын?

— Честно говоря, мне кажется, у нее немного подавленный вид. Я подумал, что, может быть, ей стоит провести несколько дней у нас… Мы могли бы забрать ее завтра вечером и привезти обратно в следующую субботу.

— Ты прав, это ей, безусловно, пойдет на пользу.

— Что касается работы, если хочешь, я могу взять два дня после обеда и приехать тебе помочь.

— За работу не волнуйся, я разберусь.

Теперь я могу пойти отлить перед изгородью. Я знаю, почему Мишель решил меня сопровождать. То, что я принял за прилив дружбы с его стороны, было, в конечном счете, только дипломатическим демаршем в пользу матери.

— Холодает, — говорит он, потирая бока.

— Да, холодает.

Прикрепляем шланг к цистерне и уезжаем в тот момент, когда солнце опрокидывается за гребни Оллегарда. Голубые сумерки окутывают кабину. Я различаю только профиль Мишеля, слабо вырисовывающийся против света, несколько расплывчатых линий, которые потихоньку стираются и вскоре совсем исчезают во влажном тумане, застилающем мне глаза.