Хозяин черных садов

— Вы говорили об ошейнике вашей собаки…

— Да, этой ночью, около трех часов, мне кажется, я заметила кого-то у ворот. Я нашла ошейник на дне почтового ящика без каких-либо объяснений. Как будто нам хотели сказать: «Мы нашли вашу собаку, и вот тому доказательство, но вы не узнаете, что с ней случилось». Но вы ведь, господин Симон, хорошо знаете людей в округе, может быть, у вас есть какие-нибудь догадки на этот счет?

— В округе не хранят то, что находят; Цезарю возвращают то, что принадлежит Цезарю. Ошейник ваш, вам его и вернули, это вполне естественно.

— Это значит, что собака мертва?

— Не знаю, но я не вижу причин, по которым бы вам вернули ошейник с живой собаки. Только если…

Он опустошил залпом свой стакан настойки и налил себе тотчас еще.

— …если только не ждут от вас чего-нибудь в обмен.

— Вы хотите сказать выкупа?

— Например. Или услуги.

— Вы думаете, вероятно, о господине Зеноне? Он хотел взять у нас в наем луг, но мы не согласились.

— Нет, Зенон в таком случае не написал бы вам это письмо.

— Но помимо него у нас исключительно добрососедские отношения с жителями деревни.

— Возможно, вы ошибаетесь. Шанплер — это край браконьеров и мошенников, привыкших притворяться. Я родился здесь и однако не знаю даже, что думают здесь обо мне.

— Если он жив и если его держат как узника с целью не знаю какого шантажа, это по меньшей мере подло!

Он теребил подбородок, похрустывая своей густой бородой. Я заметила, что его мощная рука была покрыта до фаланг пальцев серыми волосами так, как если бы он носил меховые митенки.

— Господин Симон, не согласитесь ли вы мне помочь?

Он опустил глаза, и его хищный взгляд, в котором, как мне показалось, вспыхнуло удивление, погрузился на дно стакана.

— Каким образом вы хотите, чтобы я вам помог?

— Вы знаете всех в деревне. Вы часто бываете в дорогах, вы…

Я чуть не сказала ему, что он часами простаивает у своего окна.

— …вам проще, чем мне, что-либо узнать. Я вас прошу, вы не можете себе представить, как эта собака для нас важна.

— Это из-за вашей маленькой девочки, не так ли?

— Да. Я отдала бы что угодно, чтобы его найти.

Он вновь наполнил свой стакан и на минуту задумался.

— Все, что я могу, — сказал он, — это слушать, что болтают там и сям на фермах. Как знать? Ведь именно у двери стойла частенько гуляют слухи.

Мои догадки подтвердились. Господин Симон знал гораздо больше, чем хотел показать, и, несомненно, он уже чуял, по какому следу нужно идти. Его союзничество укрепляло во мне надежду.

— Завтра я обойду деревню. Я ничего вам не обещаю, но, если у меня будут новости, я дам вам знать.

— По поводу ошейника я ничего не сказала ни мужу, ни детям.

— Вы хорошо сделали. Лучше, если это останется между нами.

Часы пробили четыре часа пополудни. Школьный автобус скоро высадит мальчиков на холм Шируль. Я поднялась, чтобы откланяться, поблагодарив господина Симона за его бесценное содействие. Мы пожали друг другу руки, и на одно мгновенье я почувствовала в глубине своей ладони ласку его серых волос. Я бросила последний взгляд по направлению к камину и вновь встретилась со взглядом оленя, горящим в сумерках.

Иоланда как будто ощутила ко мне прилив доверия. Она встала вечером, чтобы поесть с нами, и проглотила без капризов кусок телячьей печени. После чего осталась с братьями, которые делали уроки перед печкой, гудящей в гостиной. Время от времени она издавала возгласы удивления, следя глазами за бегом ручки по глянцевой бумаге.

Мне удалось дозвониться до кровельщика из Фринуля. Он пообещал зайти посмотреть нашу крышу до конца недели.

Со времени моего визита к господину Симону мне казалось, что некое благоприятное влияние изменяло ход вещей. Это чувство, покоившееся, без сомнения, только на совпадениях, не смогло бы долго сопротивляться здравому смыслу, но я цеплялась за него, как за спасательный круг. И пусть этот круг плавал в мутных водах, он не внушал мне никаких угрызений совести.

Было около полуночи, когда я закрылась в ванной. Взгляд, привычно брошенный сквозь слегка прикрытые занавески, остановился тотчас на том, чего я ждала, или — я с трудом осмеливаюсь об этом писать — на том, чего я искала.

Он был на своем посту, за освещенным окном третьего этажа. Его торс, вначале неподвижный, начал раскачиваться равномерными движениями. Я раздвинула занавески как можно шире и зажгла неоновые лампы над умывальником. Мой пеньюар упал на кафель, платье последовало за ним. Тогда, затопленная светом, обнаженная больше, чем когда-либо, я предавалась до глубокой ночи нескончаемому вечернему туалету.

Глава 17

Настойка все испортила.

Анаис. Я ждал ее давно и был наполовину пьян, когда она наконец появилась в окне. Я помню эту неожиданную белизну, ослепившую меня в тот момент, когда ее платье соскользнуло на пол. Она провела по телу мочалкой, извергавшей волны мыльной пены. Все это, я думаю, было на самом деле. За остальное я не могу поручиться. Бутылка мирабелевой настойки перекатывалась по полу. Я спустился за другой, так как желание выпить было сильнее всех других. Это тогда я, наверное, упал с лестницы и разбил себе надбровную дугу. Поскольку я был совершенно оглушен, мне потребовалось некоторое время, чтобы подняться наверх, но она по-прежнему была там, ее тело освещало ночь, как звездная россыпь.

Я выпил еще. Ее жесты стали более волнообразными. У меня перед глазами все еще стоит то светлое полотенце, которое она обернула вокруг бедер. Она приблизилась к окну, посмотрела в мою сторону. Подал ли я ей тогда какой-нибудь знак? С этого момента все спутывается в моем сознании. Есть только голубое пятно, танцующее на каменном полу. Не дам руку на отсечение, но вполне возможно, она надела пеньюар, чтобы пересечь двор. В коридоре еще стоит запах жимолости. Я следую за ним. Он приводит меня в глубину столовой, к камину. Голова оленя вся пропитана этим запахом. Конечно, когда Анаис приходила ко мне после полудня, она довольно долго оставалась в этом месте, но я не помню, чтобы ее сопровождал такой сильный запах духов. Стулья — в беспорядке, и стол слегка отодвинут. На шерстяном ковре я нахожу длинный золотистый волос.

Видения остаются пленниками глубин, словно утопленники с балластом свинца. Только несколько пузырей, переливающихся в мимолетных отсветах, поднимаются на поверхность. Голые руки сжимают толстую шею оленя. Круп тяжело двигается. Светлый половой орган разрывается. И следом кровавыми слезами лопаются пузыри.

От этой ночи, убегающей от меня, остается только головокружительный запах жимолости. Мне кажется, я чувствую его на руках и даже во рту.

День едва поднимется, и там, напротив, слабый свет дрожит на шифере. Утренние обязанности займут у меня часа два, и, поторопившись, я, может быть, вернусь обратно, когда она выйдет на порог, чтобы вытряхнуть скатерть.