Хозяин теней 2

История же…

Она где-то там, вовне.

— Когда всё началось, никто и не думал о революции, — профессор старался не морщиться, хотя пахло в палате специфически. Некрозы обрабатывали, как и язвы, но вонь гниющего тела не заглушишь. — Просто народные волнения. Хлеба не хватило. Чёрного. Белый был и в достатке, но чуть дороже. А цены на чёрный регулировались сверху, вот и пекли его мало. И чтобы купить, приходилось отстаивать немалые очереди. У большинства-то на белый денег не было. Недовольство крепло. А потом выплеснулось. Никаких партий. Никаких идей. Просто вот… как бы это…

— Народный гнев?

— В какой-то мере. И бунт вполне подавили бы, но в Петрограде тогда держали солдат, которых должны были отправить на фронт. Первая мировая в самом разгаре. Как понимаете, желанием туда отправляться люди не горели, а вот оружие в руках имелось. И в какой-то момент солдаты присоединяются к мятежникам. Что серьёзно усложняет ситуацию. Государь, решив, что всё от избытка свобод, распускает Думу, и та распускается, чтобы создать новое правительство. А оно обращается к народу с воззваниями, и вот с этого момента можно говорить уже о революции.

— А большевики?

— А они пока мелкая не самая популярная партия… дальше сложно. Думские боятся, что Государь соберет силы и просто раздавит революцию, а потому спешат развить ситуацию по своему разумею. Даже тогда никто не собирается свергать царя. К нему направляют гонцов из числа высших чиновников, которые и уговаривают его отречься от престола. По задумке царём должен был стать сын Николая. Он мал и болен, и при нём легко было бы перейти к так называемой конституционной монархии.

— Но всё пошло не так.

— Именно. Государь отрёкся и за себя, и за сына, не желая, чтобы он становился марионеткой. Он был хорошим семьянином. И детей любил.

Только угробил всех.

— Военные, на помощь которых он надеялся, отказывают в поддержке. Все генералы ратуют за перемены. И думают в этот момент отнюдь не о нуждах народа.

За что и отгребают позже.

Зачем мне про эту революцию-то знать? Я свергать тамошних Романовых не собираюсь. Да и понимаю прекрасно, что происходящее там к нашему миру если и относится, то весьма опосредованно.

— И снова возвращаясь к нашему вопросу. Революции можно было бы избежать?

Я задаю его не в первый раз.

И всякий новый мы начинаем дискуссию, рассуждения… правда, теперь я поворачиваю в другую сторону:

— А если войны нет? Но есть революционеры. И много. Причём наглые… такие, которые не стесняются нападать и грабить. Или вот убивать.

— О, это нормально. Одно время становится модным быть революционером. Общественно одобряемым даже. В этом виделась романтика, такой себе декадентский флёр… к тому же не стоит думать, что волна революционного движения — это лишь российская проблема. Нет. Весь мир горит. Новые идеи оказываются весьма привлекательны.

— Маркс и…

— И Энгельс, — подхватывает профессор и впервые смотрит на меня. — Их труд, и не он один. Он далеко не первичен, до этого идея, что общественное неравенство — это не есть хорошо, витает где-то в воздухе. Рабочий класс растёт, а он, в отличие от крестьянства, куда более подвижен. И подвержен постороннему влиянию. Усиливается разрыв между классами. Расслоение… добавьте нерешённые национальные проблемы и получите гремучую смесь. Если нужна конкретная дата, то, пожалуй, в 1818 году Карл Занд убивает агента священного союза, а в Италии появляются первые тайные организации. И идея находит почву. Её подхватывают фении в Ирландии, которые начинают использовать современную взрывчатку. В конце девятнадцатого века всё это кристаллизуется в виде первых анархических организаций, которые внятно формируют идею «пропаганды делом» или «философии бомбы».

Я вспомнил тот вагон.

Людей, которые ехали себе… плохие-хорошие. Идейные и не очень. Жидоненавистники или те, кому плевать. Ехали и ехали. А потом раз и умерли себе.

Философия, чтоб её.

Бомбы.

— Год от года ситуация усугубляется. Весь мир полыхает. В Америке убиты президенты Маккинли и Гарфилд, В Европе несколько раз покушаются на Бисмарка. В 1894 году убили президента Франции Карно, а в 1897-м — премьер-министра Испании Антонио Кановаса. В 1898 году была убита австро-венгерская императрица Елизавета, а в 1900-м — король Италии Умберто. Король Греции[1], король Португалии[2] и король Сербии[3].

Надо будет, чтоб он Ленке рассказал.

А то балы, короны… и террористы, чтоб их.

— И как это остановить?

Потому что на Романова мне, честно говоря, плевать. И на всех этих высоких господ. Останься мы в вагоне третьего класса, я б и не дёрнулся вмешиваться. Как и Еремей. Пересидели бы. В лес бы ушли.

А теперь вот…

Влипли.

Встали, мать его, на пути революции.

А дальше-то что? Нет, коронованным особам я не сочувствую. Просто даже со своими скудными знаниями по истории знаю, во что вся эта революции у нас вылилась. И не хочу повторения.

Для Савки не хочу.

Для Метельки. Еремей с его характером точно сгинет.

— Остановить? Сложный вопрос… кстати, одна из причин мировой войны — именно попытка погасить внутренние социальные конфликты за счёт внешнего.

Охренеть логика… это типа хату спалить, чтоб тараканов вывести?

И профессор моё удивление видит. Улыбается так, не издевательски, не снисходительно, скорее уж печально.

— Никто не ждал такой войны. Все полагали, что конфликт будет скоротечный, быстрый и пойдёт на пользу. Встряхнёт общество. Переключит его внимание на иные проблемы. А что до революционеров. Вы… Савелий Иванович, уж простите, капиталист.

— Ещё какой.

— И скажите, есть ли вам дело до того, как живут ваши сотрудники?

Ну… положа руку на сердце, не особо.

— Именно… но вы вынуждены соблюдать трудовое законодательство. Худо-бедно. Да, можно обойти, но это в свою очередь чревато. Хотя всё равно обходят. Это вечный процесс и поиск компромисса. Только возникло это законодательство не на пустом месте. Оно было и в те времена, но иным… скажем, рабочий день длился до двенадцати часов. Вернее одиннадцати с половиной. Такая верхняя граница была установлена законом, когда правительство всё же поняло, что отношения между фабрикантами и рабочими надо регулировать. И безо всяких два через два. Просто двенадцать часов. Это согласно законодательству, но часто вместо двенадцати выходило четырнадцать и шестнадцать даже. Позже продолжительность этого дня начинает сокращаться, во многом, к слову, благодаря революционерам и постоянным стачкам. Выходные имелись. К примеру, воскресенья и ряд иных важных церковных праздников. Здесь, к слову, многие спорят, утверждая, что при царе рабочие отдыхали куда больше, чем при большевиках[4]. Оплата… это самый проблемный момент. Скажем так, она разнилась. Зависело от завода или промышленника, от опыта и ценности работника. Что, думаю, вам понятно.

Понятно.

Тому, кто нужен, я готов платить.

— Старые и опытные могли претендовать на неплохую по меркам рабочих оплату, которой хватило бы, чтобы перевезти в город семью. Тогда дети обычно пристраивались на завод. Платили им много меньше, но всё равно платили же. Жили… кто-то снимал квартиру, кто-то — половину койки.

— Это как?

— Это пополам. Смены разные. Один работает, а второй спит. Квартира — это тоже далеко не современная. Скажем, в двух-трёх комнатах могли жить двенадцать-четырнадцать человек, которые там же и работали. Питались очень скудно. Большей частью пустыми щами, гороховой кашей или мучною болтушкой. Мясо по большим праздникам и далеко не у всех. Полная антисанитария. В домах ещё имелись отхожие места, а вот на многих заводах и фабриках, особенно маленьких, их не обустраивали. Работники ходили, скажем так, куда получится. В итоге тиф, холера и прочие болезни цвели пышным цветом. Сами понимаете, что даже очень ценный работник в таких условиях сгорал быстро. А молодые часто толком и не успевали набраться опыта. Добавим постоянные штрафы. Буквально за всё. За непосещение церкви. За неопрятный вид. За ругань. И ещё чудесную привычку многих фабрикантов платить не деньгами.