Хозяин теней 2
Шрифт:
— Понимаю… конечно, понимаю… когда прибудут целители? Надо пятеро как минимум. Штатный лекарь. Медсёстры.
— Машенька…
И теперь мне чудится в этом голосе словно виноватость? Или как назвать?
— Не прибудут, да? — генеральша выдыхает.
— Пока не знаю. Один или два будут точно. От Синода. Засвидетельствовать, что болезнь и вправду остановлена. Точнее, что её не было.
— Но…
— Не было, Машенька. Было отравление неизвестным веществом. Но целительские артефакты Алексея Михайловича справились.
А что, мне вариант очень даже нравится.
Но
Душно.
И я потею. Я чувствую, как пот стекает по рукам, по груди, в подмышках и вовсе ручьями. И главное, понимаю, что я голый.
Это как?
— Революционеры надеялись использовать панику в своих целях, но совместными действиями нам удалось…
— Хватит, — оборвала генеральша. — Это ты в отчёте напишешь. И доложишься. Или уже?
— Телеграфом отбил. Телефон, сама понимаешь… но мы должны придерживаться единой линии.
— Придержимся, чего уж тут. Но надо что-то с госпиталем… там двенадцать человек в тяжёлом состоянии, я не говорю уже о переломах и вывихах. Давка опять же… страшно представить, что в этих вагонах творилось. Да и теперь. Дети пострадали!
— Я верю, что ты о них позаботишься…
— Куда я денусь. Артефакты хоть остались?
— Я не думаю, что это разумно. Всё же мало ли… Аннушка тоже не в том состоянии.
— Вот никогда мне её муж не нравился. Я тебе говорила, что не стоит с ними связываться. Обещаний своих и на треть не выполнили, а туда же… ладно, может, и к лучшему, что помер. Героем сделаешь. Посмертно.
И прозвучало это приказом.
Я открыл глаза.
Темно.
Очень.
И блеклый огонёк под стеклянным колпаком лампы эту темноту не разгоняет. Окно… чёрный квадрат, из-под которого пробивается узенькая полосочка, но не света, скорее менее непроглядной темноты. Значит, окно чем-то занавесили.
Рядом сопение.
И кто-то кряхтит.
Тень… тут. Отзывается сразу, выползает чёрною каплей и тычется в лицо. Её дыхание пахнет пылью, но уже какой-то иною, что ли. Нет желания отшатнуться и омерзения тоже нет. Скорее такое вот… в нашем с мамой доме так пахло, когда солнце заглядывало в окна и нагревало старый пол, и старую мебель, и ковёр тоже.
— Хорошая, — говорю ей мысленно. — Ты как?
Она вздыхает и жалуется. Ага… то есть, без меня и её здесь нет? Наверное, это хорошо. А теперь вот мы есть. И связь моя с Савкой никуда не делась, только я его вот совсем уже не чувствую.
Плохо.
Плохо-плохо.
И как быть?
— Иди, — толкаю её к двери. — Посмотри…
И я её глазами гляну, что да как. Для тени тьма — это не преграда. В коридоре подмели. Во всяком случае стекла на полу больше нет. Ну, почти. Кое-где поблескивают, ловят лунный свет осколочки, но это мелочь. А вагон ведь второго класса, тот самый, в котором никого не было.
Ну да, наверное. Там в первом и покойники, и генерал потолок слегка разворотил.
Стало быть, переместиться — разумно.Генеральша стоит напротив окна, кутаясь в платок.
А вот и генерал.
Еремей где? Надеюсь, живой.
Тень ловит моё пожелание и ныряет в соседнее купе.
— Теперь точно крепко встали, — Пётр Васильевич держится обеими руками за голову. — Пока синодники, пока дознаватели… главное, чтоб эти не вернулись. Второй раз точно не отобъёмся. Ох ты ж… трещит-то как. Наливай, Ерёма, помянем что ли…
У Еремея на щеке свежая полоса алеет. Ну да, цветов стало больше, но кровь всё одно ярче прочих. А сам Еремей пусть и помятый, но живой.
Хорошо.
— Глядишь, прочухается мальчонка… и так они у тебя молодцы, зубастые. А что сомлел со страху, так оно понятно… там такое, что и бывалый человек сомлеет.
— Даст-то Бог… или она.
Дала.
Но тень отступает. Только улавливает неровное дыхание человека на верхней полке. Тот самый приятель Петра Васильевича. Тоже живой. А вот в следующем купе Лаврентий Сигизмундович сдвинул занавесочку да и глядит в дыру оконного проёма.
Вздыхает.
— Вы вот чаёчку попейте, — Матрёна подвигает к нему стакан. — Сладкий. Дурно, что остыл, но, глядишь, наладят с електричеством, тогда и согреем. А ежели нет, то у меня эгоист[1] имеется. Я ещё так сказала хозяйке, мол, надо везти. Всяко пригодится. Это ваше електричество то есть, то нету, а ежель чайку попить, то как без малого-то?
Ничего не понял, но главное, что тут все живы.
— Детишки-то спать облеглись… и ладно, и хорошо… — голос её пробивался сквозь дверь. — Аннушке получшело…
— Это хорошо.
— А на вас всё лица нет. Рука болит?
— Самую малость. Почти затянулось уже. Благо, сквозное и артефакт Алексей Михайлович дал, так что рука уже почти хорошо. Бледность же — нервическое. Натура у меня такая. Переживаю много. С детства буквально.
Ага, только отстреливаться эта переживательность ему не сильно мешала.
— Теперь ещё с работой не понятно что будет. Надолго ли мы тут застряли? Меня ведь ждут. График проверок имеется. Установленный. Заверенный. И начальство будет недовольно…
— Неужто не поймут?
— Понять-то поймут, но… всё одно недовольство выкажут. Сами понимаете. Ко всему не ясно, как оно с оплатою. С командировкой. Её-то на неделю выписывали. И по прибытии отметиться должен. А без отметки, выходит, что не был я в ней. И тогда как? Самовольная отлучка выходит? Прогул? Сложно всё… понимаете, Матрёна Михайловна…
— Ой, да просто Матрёна…
— Право слово, неудобно… так вот, старый-то начальник весьма меня ценил, а вот уж полгода как новый назначился. И возникло у меня с ним некоторое недопонимание. Боюсь, пожелает воспользоваться оказией…
— Пускай себе, — отмахнулась Матрёна, подвигала блюдо с пряниками. — Вот поверьте моему слову, вам и так иное место предложат. Очень уж о вас Алексей Михайлович лестно отзывался. И перед Георгием Сергеевичем ходатайствовал за награду-то.
— Это как-то… за что…