Хозяин теней

— Эй, чего…

— Отвянь. А лучше помоги, — прострел Еремей, отирая рот ладонью.

— Но как же ж… это же ж…

— Кто идти собрался?

— Так… там… Сургат… — мужик махнул рукой, не находя слов. — У него, стало быть… спрашивай.

— В общем так, — Еремей огляделся. — Иди-ка, мил друг, к Сургату и сам спрашивай. А будет кобенится, скажи, что мы — не его потаскушки, чтоб туда-сюда бегать и капризы барские исполнять. Или мы идём вот, как сказано, туда…

Еремей указал пальцем на полынью, которая, впитав остатки дыма, успокоилась почти.

— Или мы идём обратно и свои дела делаем. А он пусть сам Мозырю объясняет, отчего так вышло.

Мужик попятился, придерживаясь за стеночку.

Я же… полынья то и дело притягивала взгляд. И не только взгляд. Тянуло коснуться. Проверить, так ли она гладка, эта водянистая поверхность, которая почти как зеркало, только вот отражения нет. А разве бывает, чтобы зеркало и без отражения?

Чтобы…

И теперь, когда дым от свечей растворился в черноте её, я ощущал ответное дуновение. И запах лилий. Запах чёртовых лилий, который тревожил воспоминания.

Надо же.

А ведь думал, что всё-то уже позади. Отставлено и оставлено.

Пережито.

Упрятано в такие глубины, из которых и при желании не вытащить. А оно вот… живое.

Кладбище.

Вороны орут, кружатся. И меня, того, в малиновом пиджаке, тянет запрокинуть голову, чтобы посмотреть на этих ворон, на что-нибудь помимо гроба. На гроб я смотреть не хочу.

Знаю и так, что дорогой.

И похороны по высшему разряду. Своим — самое лучшее. Только… на кой оно мертвецам? Какая разница? Эта мысль бьётся в башке, и страшно, что кто-то возьмёт и догадается, о чём я думаю. Но рядом тихо поскуливает женщина.

Жена.

Лёхина жена. Молодая. Красивая. Какая-то там мисс. У неё длинные ноги и белые волосы, которые и теперь лежат аккуратными локонами. Пальчики с черным траурным лаком вцепились в сумочку, а в глазах — растерянность. И сами глаза огромные…

Лёха говорил, что жена у него дура. Но красивая. И пусть завидуют.

Завидовали.

Но в гробу Лёха не из-за неё.

— А хорошо-то сделали, — шепчет кто-то. — Ишь, прям как живой.

— Повезло, — отвечают тоже шёпотом. — Вон, снизу, говорят, поколошматило, а сверху так и прилично, можно и в открытом хоронить…

Матушка Лёхина падает кулем, и мы растерянно переглядываемся. Эти похороны из числа первых. Потом, после, будут другие и много. И я привыкну, насколько это возможно, а теперь вдруг ясно ощущаю собственную смертность.

И запах лилий.

Живые цветы — это красиво и современно, так говорила тётка из агентства. И цветов навезла без обману, грузовик. Белых-белых лилий. И белизна их лепестков перекликалась с неестественною же белизною Лёхиного напудренного лица.

А запах…

Я долго от него не мог избавиться. Потому и сжёг треклятый пиджак, хотя отвалил за него прилично…

— Савка, — голос этот доносится сквозь воронье карканье и речь, которую читает дядька Матвей. Речь хорошая. Правильная. Про братство. Единство. И то, что мы отомстим.

Тогда это казалось важным.

— Савка, ты чего, Савка… ты…

Я выныриваю из памяти, чтобы увидеть перед собой не преисполненную вдохновения рожу Матвея, а Метелькину испуганную физию. И выдыхаю.

Живой.

Я живой.

Тут.

И там тоже. Но… почему мне теперь кажется, что Лёхино лицо было слеплено из лепестков лилий. Это ж чухня полная.

Бред.

— Нормально, — говорю Метельке, криво улыбаясь. — Видать, молоко порченое было.

— Ага. У меня тоже живот бурчит, — это простое объяснение разом успокаивает Метельку. А ещё он тянет меня за собой. — Тут это… Еремей ругаться пошёл. И еще сказал нам одежду сменить. Вот.

Метелька показал узелок.

Сменить?

Пожалуй, правильно.

Если приютскую изгваздаем, то по головке точно не погладят. Да и запах этот. Ненавижу лилии. Цветы красивые, но всё одно ненавижу. Поэтому позволяю отвести себя к стене и даже на лавку присаживаюсь, смиряя дрожь в руках. А заодно и выпускаю тень. Скребётся, бедолажная, скулит.

И на радостях тень скачет, кружится по избе, суётся сперва в один, потом в другой угол. Лезет и к столу со свечами, но потом отступает, пятится и громко фыркает, показывая своё недовольство. Запах ладана ей явно не по вкусу.

Тень останавливается напротив полыньи и долго смотрит на неё.

Мы вместе смотрим.

И вместе видим уже не зеркало, а будто бы… тоннель? Такой вот длинный-длинный с размазанными стенами, точно он постоянно меняется.

А может, и вправду меняется.

— Страшно, да? — Метелька понимает взгляд по-своему.

— Ага, — отвечаю ему.

— И мне… мне ещё когда батя говорил, что от теней одни беды…

— Скажи, что и от охотников, — бурчу, натягивая просторные штаны, сделанные из какой-то плотной жесткой ткани. Штаны на постромках, которые Метелька помогает перекрестить на спине, поясняя:

— А то сваливаться будут. Замучаешься, поправляючи.

Рубаха чуть помягче. А вот куртка из того же плотного полотна и ещё пахнет будто травами. Понять не могу, но запах не сказать, чтобы неприятный.

Ботинки тоже раздобыли, и пусть чутка великоватые, но высокое голенище со шнуровкой проблему отчасти решает — с ног точно не свалятся.

— Добрые, — Метелька несколько раз притопывает ногой. — Такие, небось, рубля три потянут. А то и пять.

Он с нежностью гладит твёрдую кожу, явно гадая, придётся ли возвращать этакую славную обувку или, может, свезёт и Еремей разрешит оставить её.

Сам же он появляется и не один.

— Ну? Готовы?

— Нет, — говорю честно и за себя, и за Метельку, и за Савку, который опять прячется, но словно и не до конца. Словно ему интересно, что будет дальше. Вот только интереса этого мало, чтобы совсем очнуться.

— Ничего, — Еремея мой ответ лишь веселит. — На месте и разберетесь. Давай, Охотничек, веди…

Вот зар-р-раза!

Но первой к полынье подходит тень и черное то ли стекло, то ли вода, выпячивается пузырём, её проглатывая. И я чувствую, как дергает поводок, требуя моего присутствия там. И послушно шагаю, уже не способный противостоять зову.

Раз и…

[1] На основании реальной статьи об ограблении, случившемся на набережной Екатерининского канала (ныне канала Грибоедова) в 1906 г.