Хозяин теней

— Ну… обыкновенные волосы. Светлые. Как у всех. Рябой вот чутка… а! глаза! Точно! Глаза у него чёрные были! Все и смеялися, что его мамка, небось, с цыганом нагуляла! Или проклял кто…

— А ещё кто с чёрными глазами помирал?

— Ну… — Метелька задумался крепче. — Зимою… ещё был татарчонок… как звать — не знаю. Он всё сбегчи хотел, вот и сбёг. Да, тоже смех. Татрчонок, а светлый, белёный.

— Почему татарчонок тогда? — не понял я.

— Так по роже. Рожа у него чисто татарская, круглая. А волос светлый, глаз же тёмный, татарский. Небось, тоже нагулянный. Его в сарае нашли. Насмерть замёрз. И… и точно… еще вот… был… этот… запамятовал, как звать. Тихий такой. Из старшаков. Учился добре. И Евдокия Путятична ещё хлопотала, чтоб поступил… только у него не чёрные, темные просто, ну…

— Карие?

— Такие… коричневые. Так он тоже горло заболело, после жар… слёг и всё, отмучился в ночь.

— Интересно… — сказал Еремей. И, оглянувшись на больницу, велел:

— Тут стойте. Я скоро.

И ушёл.

Метелька стоял, правда, как-то бочком и на меня поглядывал со смесью страха и жалости.

— Это не падучая, — я первым решился заговорить с ним. — Тут люди мучаются. И тени слетаются. Я их… забрал. Мне с того силы прибывает…

— А… — Метелька заулыбался. — Слыхал… охотников так порой и зовут, но в иные места, которые не для бедных. В этакие разве что по службе им надобно захаживать. Тогда ладно. А то я прям весь. Пошёл тебя искать. А ты стоишь, в стену пялишься, а после затрясся весь, аккурат как при падучей! Я тогда перепужался. Еремея пошёл искать… а он весь в кровищи! И там мертвяки! И вовсе… жуть.

Метельку передёрнуло.

— На низу страшно… там это… ну… вроде как людей режут.

— Хирургия.

— Может, и оно, — Метелька обнял себя. — Но такой жути я не видывал… и стонуть, и кричать. Мамочки родныя…

Он перекрестился.

— Так бывает, — я честно хотел успокоить его, но как-то… меня бы кто успокоил. Надо же, а я ведь искренне верил, что нервы у меня стальные и в жизни я повидал столько всякого, что ничем-то более и не удивишь. — Если хочешь, я попрошу Еремея, чтоб он тебя сюда не брал.

— Чего? — Метелька разом насупился. — Я ж так сказал. Просто. Я… не боюсь!

— А я боюсь, — признался я. — Тут же… обычные люди. Как мы с тобой. И значит, мы с тобой тоже сюда попасть можем.

— Не дай бог, — Метелька снова перекрестился и вполне искренне.

А я мысленно повторил: не дай… бог или ещё кто. Но… лучше и вправду смерть, чем в этом мире калекой безногим жить.

А ещё сумеречник этот…

И если мы втроём так легко, на коленке буквально, выяснили, что его в людях влечёт, то… почему не выяснили остальные? Тот же Михаил Иванович? Или дело не в том, что не выяснили?

И не в том, что не знают, кто сумеречник.

А… в чём тогда?

[1] Кто не понял, тому настоятельно рекомендую прочитать «Крабат, или Легенды старой мельницы». Очень своеобразное творение.

Глава 32

Глава 32

Дерзкое ограбление совершено в Петербурге 14 октября. На сей раз террористы напали на казначейскую карету средь бела дня в самом центре города. Ставка была велика: в казначейство везли 600 тысяч рублей золотом, кредитными и ценными бумагами. Грабители тщательно готовились к этой операции, наблюдая из ближайшей пивной лавочки за проездом казначейских карет по каналу, поскольку это был их обычный маршрут. Не побоялись они и того, что карету сопровождал усиленный конвой конных жандармов. Когда она подъехала к углу Екатерининского канала и Фонарного переулка, к ней со всех сторон направились несколько прилично одетых молодых людей, кинули бомбы, а затем, не встретив сопротивления, тесным кольцом окружили карету. Насмерть перепуганный конвой сразу же разбежался.

Сила взрывов была настолько велика, что в ближайших домах разбилась посуда, а в часовом магазине остановилось несколько стенных часов. Грабители овладели мешками с деньгами и бросились врассыпную, а один из них, схвативший самый большой мешок, успел передать его даме, которая тут же вскочила на поджидавшего ее извозчика и скрылась в неизвестном направлении. Только после этого охрана опомнилась и подняла стрельбу. Четверо террористов убиты, один застрелился, будучи окружен городовыми, еще несколько грабителей, в том числе раненых, были задержаны. Пострадали несколько дворников, а также случайных прохожих. Как выяснилось, из 600 тысяч было украдено 366 тысяч. Ответственность за экспроприацию взяла на себя боевая организация эсеров максималистов, назвавшая ее 'конфискацией правительственных сумм на революционные цели. [1]

«Известия»

Следующий день мы с Метелькой проспали и заутреннюю, и завтрак, и первые уроки. Оно-то понятно, что сами мы вернулись едва ли не перед рассветом, но почему наставники разрешили?

И батюшка Афанасий?

И прочие-то нас не рискнули будить. Зато Еремей, решивши, что мы уже довольно выспались, скинул с кровати парой пинков.

— Хватит разлёживаться, — сказал он. — У нас на сегодня большие планы.

Про завтрак и словом не обмолвился.

А мы что?

Поднялись и рысью умываться, поскольку к этому времени и я, и Метелька успели усвоить, что о педагогическом процессе у Еремея имеются собственные, весьма далёкие от соображений гуманности, представления.

Впрочем, не скажу, что был в обиде.

Проснувшийся было Савка снова попытался сделать вид, что его тут нет, но я сумел зацепиться. И там, в опустевшей умывальне, растирая дрожащее от холода тело — воду здесь грели редко и слабо — сказал:

— Прекращай.

Вслух сказал.

Благо, Метелька уже вышел.

— Я понимаю, что тебе тяжело. Но надо как-то взять себя в руки, что ли… собраться там. Я не знаю! Но это ж не дело! Ты не можешь прятаться вечность.

— Почему? — Савкино недоумение вялое, тягучее. — Я… не хочу.

— Чего ты не хочешь?

— Ничего не хочу. Отстань.

И вывернулся скользкою рыбиной, чтоб уйти в глубины то ли подсознания, то ли души. Твою же ж… и главное, я понимаю, что могу его оттуда выдернуть, выдавить.

А толку?

Допустим, заставлю занять тело, но я не способен заставить его жить. Никто не способен заставить человека жить. И вернувшийся Савка просто ляжет на кровать и не встанет, что бы там Еремей ни делал. А Еремею весьма скоро надоест возиться.

Или сочтёт, что всё, что и вправду помирает Савка.

И что тогда?

Хрень одна.

— Ты долго? — в умывальню заглянул Метелька. — Там это… Еремей ждёт. Сказал, чтоб на кухню шли.

Ага.

Ждал.

Аж заждался. На кухне было душно. Пылали раскалённые плиты, на которых в громадных чугунных сковородках, которых одному человек не поднять, что-то скворчало и шипело, и плевалось жиром. Пахло подгоревшим маслом, сдобой, кислым тестом. То и развалилось в громаднейшем чане сизою рыхлою кучей. Тесто приподняло крышку и явно собиралось бежать, но Зорька, которой бы за ним следить, не видела. Она стояла, скрестивши руки на груди, всем видом своим показывая несогласие с Еремеем. Он же, нависнув над Зорькой, склонился к самому её уху и что-то наговаривал.

— Не положено! — повторила она, впрочем, не сказать, чтоб уверенно. — Это ж… это ж порядку нарушение.

— И ещё какое, — Еремей сумел вытащить ручку Зорьки, а после приложился к ней поцелуем.

Я успел зажать рот Метельке, явно имевшему что сказать на сей счёт.

— Но поймите, дети ведь не виноваты…

— Я понимаю… — Зорька слегка зарделась и попыталась ручку забрать.

Смотреть на это было… странно.

И неловко.

— Им всю ночь пришлось работать… — голос Еремея звучал низко и вкрадчиво. — Помогать в госпитале для бедных. Это доброе дело. А вы — добрая женщина, которая не оставит несчастных сирот голодными.