Хозяйка расцветающего поместья

— Оба? — переспросила я, проходя в дом.

Виктор понял, что я имею в виду.

— Во время приступов матушке тяжело двигаться, так что порой она даже спит в кресле-качалке у окна, чтобы не перебираться в постель и из постели. Окно выходит на подъездную аллею. Это единственное ее развлечение, когда боль не дает ни читать, ни вязать. Поэтому она уже знает, что я приехал не один.

— Боль? — тут же вскинулась я.

— Она отказывается и от лауданума, и от порошков с опиумом и ипекакуаной, говорит, от них голова мутная. Сколько бы я и доктора ни пытались ее убедить.

И правильно делает, что отказывается.

— Виктор едва заметно усмехнулся. — Кажется, я понимаю, почему вы друг друга недолюбливаете: вы обе одинаково упрямы.

— Тогда и ты свой норов от маменьки унаследовал, — фыркнула я. — Говоришь, мы друг друга недолюбливаем?

С первой моей свекровью мы общались словно кошка с собакой. Она не понимала, как можно не ценить доставшееся мне сокровище — ее сына, а я была слишком молода и неопытна, чтобы сохранить хотя бы нейтралитет.

— Прости, я опять забыл, что ты ничего не помнишь. Не принимай все слишком близко к сердцу. У матушки сложный характер.

— Будет тут сложный характер, когда все болит. Часто ей нездоровится?

Похоже, вовсе не старость не позволяет моей свекрови заниматься хозяйством.

— Особенно тяжело весной и осенью. Почему тебе вдруг любопытно? — спохватился Виктор.

— Раз уж так вышло, что я ничего не помню, хочу узнать твою матушку получше. Вряд ли тебе нравилось, что мы друг друга не выносим.

Муж промолчал, впрочем, и без слов все было понятно. А я, пожалуй, не буду делать никаких выводов, пока сама не пообщаюсь со свекровью.

— Хочешь отдохнуть перед обедом или приказывать подавать? — спросил Виктор. — Или велишь принести еду в твою… — Он осекся.

— Что случилось? — встревожилась я.

— Будет лучше, если ты поселишься в одной из гостевых спален.

— Потому что моя — пуста? — догадалась я. — Мои покои были обставлены мебелью из моего приданого, и сейчас все в моей усадьбе?

Виктор кивнул.

— Извини, я… Я велю Егору Дмитриевичу позаботиться об этом. — Кажется, ему было очень неловко.

— Ничего страшного, — пожала я плечами.

— Потому что ты не собираешься надолго здесь задерживаться? — помрачнел он.

— Потому что я ничего не помню — и гостевые покои, и моя спальня для меня одинаково чужие, — призналась я. — К тому же сейчас есть заботы поважнее, чем обустройство моей спальни. Просто скажи, где мне расположиться. И нужно заглянуть к твоей матушке, раз она хотела видеть нас обоих.

— Ты не обязана… — осторожно начал Виктор.

Я улыбнулась.

— Мне нетрудно. И не беспокойся, я не собираюсь начинать ссору или поддерживать ее.

— После обеда, если ты не против.

Пока мы разговаривали, слуги помогли нам раздеться. Молоденькая горничная, следуя приказу, провела меня в «покои для дорогих гостей» на втором этаже.

Эта комната выглядела намного скромнее Настенькиных городских покоев. Кровать с балдахином — для разнообразия, не пыльным; печь, покрытая изразцами; вышитая ширма, отгораживающая уголок с фарфоровым умывальником и подставкой под таз и кувшин с водой; еще одна ширма, сложенная у туалетного столика, рядом с которым пристроилась вешалка, — похоже, этот уголок предназначался для одевания.

У окна — столик и пара кресел. Все это казалось не новым, однако и не старьем, отданным гостям, скорее — обжитым, комната выглядела не тесной, но уютной.

Та же горничная, которая должна была прислуживать мне, пока не вернулась Дуня, помогла мне освежиться и переодеться после дороги, а потом проводила меня в гостиную, которая здесь, как и в городском доме, соседствовала со столовой. Виктор, уже в халате, поднялся мне навстречу, но подать руку не успел. Дверь за моей спиной снова распахнулась. Я обернулась.

Вошедшая в комнату женщина действительно была стара — похоже, мой муж был поздним ребенком — но назвать ее старухой у меня не повернулся бы язык. Осанка, которой позавидовала бы балерина, гордая посадка головы. Волосы были скрыты чепцом, лишь несколько прядей, явно оставленных намеренно, мягко обрамляли лицо. Синие, вовсе не по-старчески яркие глаза смотрели уверенно и твердо.

Вот только портили все залегшие под ними тени и бисеринки пота на бледном лбу, да гримаса боли, промелькнувшая на лице, когда она протянула сыну руку с изуродованными ревматизмом — сейчас я была почти в этом уверена — пальцами.

Виктор почтительно поцеловал матери руку, я присела в поклоне.

— Вам не следовало вставать, матушка…

— Ничего, не развалюсь. — Голос оказался молодым, как и глаза. Она перевела взгляд на меня и улыбнулась: — Помирились, значит.

Как я ни вслушивалась, не смогла уловить ни следа желчи в ее тоне. Даже если она действительно не выносила невестку, скрывала это отлично. Впрочем, следующая фраза расставила все по своим местам.

— Надолго ли? — Свекровь обратилась ко мне. — Что скажешь?

— Не мне судить… — Как же ее зовут? — Не мне судить, матушка. На все воля божия.

Она усмехнулась, и я поняла, от кого муж унаследовал эту язвительную усмешку.

— Его-то сюда не впутывай, делать господу больше нечего, как супругов ссорить и мирить.

— Матушка, позвольте, я помогу вам, — вмешался Виктор, подставляя локоть, но свекровь отмахнулась:

— Погоди.

Она снова обернулась ко мне.

— Так что скажешь?

— Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы быть вашему сыну любящей женой, а вам — почтительной дочерью, — твердо сказала я.

В конце концов, сейчас мне куда проще, чем в юности: есть куда разъехаться. И женщина, вырастившая мужчину, которого я люблю, заслуживает по крайней мере уважения. До тех пор, пока своими действиями не докажет обратное.

— Однако вальс танцуют двое, и хороша ли та партнерша, которая сама начинает вести в танце? — продолжала я.

Она приподняла бровь:

— Вальс?

Я снова отметила про себя, как много муж унаследовал от матери. Вот только сейчас он выглядел смущенным. Дело в матери или в моих словах?