Храм перманентного детства

«Да будет светел твой путь, товарищ! – внимаю я снова внутреннему хмельному, но уверенному голоску. – Да будет свет! И массы, как затронутый холодец, задрожат под напором твоей инициативы! Вперед! Вперед!» Я вздрагиваю – и просыпаюсь после минутного, послеобеденного сна. Беляш оставил мне лишь вялость и жирные пятна на пальцах. Поезд, притормаживая, подвозит нас к станции Ц. За окнами – сплоченные ряды граждан, плотно оцепивших все возможные для нас выходы. Поезд совсем останавливается, и секунда напряженной человеческой мысли нависает над всеми нами. Кто о чем думал в эту секунду? Кто вспомнил маму с папой, заждавшихся дома, кто жену, кто деток, кто думал, как бы не упасть под поезд, или – как не раздавить купленные по дешевке яйца (опасная штука: вести в транспорте яйца – все знают с детства). И – проход открыт – одни лезут внутрь, другие наружу, крик, мат, опять чью-то мать не однократно поимели, кого-то объявили продажной женщиной – ох, бедные матери и женщины. И – в этом гаме, в этом всеобщем остервенении – я успел запечатлеть в своей памяти наипрекраснейший момент душевного вдохновения: когда решающий миг настал и двери открылись, я увидел, как самой первой ворвалась в вагон плотная, классического вида, с повязанным на голове платком, старушенция (наверно коммунистический термин), с двумя мешками в руках. Порыв ее был столь стремителен, что показалось – будто она была у самой двери в салон, в то время, как вся отстающая масса людей еще давилась с выходящими на обрыве между платформой и поездом. И в это мгновение – одна еще во всем тамбуре, а против нее преграда: сомкнутые створки дверей салона с теплыми внутри, нагретыми креслами – она бросает на пол мешки, достает от куда-то и с хрустом разворачивает карамельку, забрасывает ее в рот, снова – все происходит очень быстро – хватает мешки, распахивая загодя створки, – и влетает в салон. Все видевшие глотают слюну и замирают. Матерый взгляд старушки нацелен между дедом и тинэйджером, куда она падает, забрасывая мешки на полку. Старик с тинэйджером вздрагивают, теснятся по краям, боясь и глянуть в ее не усомнившееся ни на секунду лицо.

«За русских женщин!» – в порыве восхищения, поднимаю я тост – в присутствии незнакомой дамы с ридикюлем – заблаговременно приобретенной баночкой пива. Дама возмущена. И не один блюститель порядка, замечавший мое поведение ни раз, не сделал мне ни одного замечания, не считая недоброжелательный взгляд. Следует, они настойчиво игнорируют меня как предмет излишний и так часто встречающийся в их нелегких постовых буднях. Да и зачем я им нужен, когда – вот сидят они вчетвером – у каждого в руках по мобильнику, кроме одного: он весело улыбается и, за неимением игрушки, отвешивает фофаны бритому сослуживцу, младшему по званию. У каждого – сосредоточенный вид: сдвинутые брови, пульсирующие венки висков – лица дышат здоровьем: несомненно, что каждая усердно испеченная бабушкой плюшка – ватрушка, зашла в свое время в такое лицо и заняла в черепной коробке почетное место (строгие ряды – пончик за пончиком, пирожок за пирожком – образуют эти труды наших бабушек в наших головах). Да куда уж мне?! Если тетки с сумками да с бабками и те остаются незамеченными. Впрочем, я не осуждаю – констатирую. Нет, я не боюсь – не хочу просто, чтобы потом было стыдно, когда встретится вдруг – такое бывает – хороший этой профессии человек. Хотя чувство это я все практически изжил – разве малость самая осталась на смертный одр. Но. И тут можно поспорить: нужно ли такое чувство на смертном одре?!

Станция Б., следующая станция – другая Б., одни Б. кругом. Выхожу в тамбур, там достаточно душно и накурено. Становлюсь рядом с потеющим от лишнего веса мужиком. Мужик вытирает платком лоб и смотрит в окно: на противоположенной платформе – одна на лавочке, другая возле – лежат две пьяные вусмерть девушки в косухах, из приоткрытого рта одной печально свисает густая слюна. Поезд трогается. «Это ж надо так нажраться!» – комментирует мужик, достает из пакета бутылку (чего? Ну, конечно, не кефира!) и прямо из ствола черпает благодатный источник лучшей жизни.

Станция Б. Я схожу и сразу осматриваюсь – нет ли кого. А то на станции Б. не редкость схватить по башке. Здесь, неподалеку, (и вы, наверно, догадались) живет моя девушка. Проживает. Я бы сказал – существует. Почти не выходит из дома, лежит на кровати, смотрит телевизор, приглядывает за своим малолетним сыном Гришей, принимает гостей, ну вот так вот как-то, в общем. Я и не совсем – сказать – парень ее, но и чтоб чужой ей был сказать нельзя: она хоть и имеет на районе репутацию специфическую, то есть для местных совсем привычную (да и кто ее на чужом языке не имеет); но никогда про себя этого не скажет и – я подозреваю – не подумает. Думает она вообще редко, больше интуитивно предчувствует, что нужно делать. Сама говорила: «Чувствую, когда ты рядом!» Еще бы она не чувствовала – хотя бывает сложно ее уломать. Такая привереда этакая – то в слезы броситься, то еще чего выкинет. Детство, видите ли, тяжелое. А по слухам да по рассказам у других ничего такого не проявляет никогда. Так что иногда лежу я несколько часов возле нее в раздумье, как подступить, когда то мать зайдет и отчитывает ее за выброшенную в унитаз собачью косточку, то Гришка мне горшок на голову оденет, – и смотрю бездумно ее дурацкие фильмы. Но если ей приспичит, то берегись: такая страсть, такая необузданность, и Гриша, рядом спящий, не помеха, к тому же он давно этому занятию дал свое определение и имя.

Интересно, сейчас-то она чувствует, когда я вот уже почти к дому подошел? Да где там! Наверно, лежит пластом, не шевелится – хорошо еще, если одна. А то, бывало, приду к ней, а там уже целая банда: сидят на кухне, водку пьют, разговоры соответствующие. Но есть, правда, и культура: пригласят за стол сесть, выпить предложат. Я от рюмки никогда не отказывался, принципиально, а эта сидит – не причем мол, но и я вида не подаю: менталитет у нас такой – на рожон не лезь. А ребенок рядом бегает, да пятерню в рот пихает. «Что, ты, – говорит ему, – есть захотел? Бутерброд тебе сделать с кетчупом и майонезом?» Да, минусы есть: готовить не умеет ничего, кроме яичницы, лапши (в народе прозванной «бомжевиком»), да бутербродов. Не работает, кстати, тоже. Живет за счет пособия на ребенка и несостоявшегося, но не теряющего надежд, супруга и отца Гриши – гастробайтера без московской прописки из бывшей молдавской социалистической советской республики, где одурманивающие своей красотой смуглянки давят своими благоуханными стопами виноград, превращающийся затем в изумительное Каберне (сам пробовал, но о действиях смуглянок только догадываюсь). Он то, конечно, смирится с тем, что я сегодня переночую у нашей Ксении.

Так что его положению не позавидуешь. Да и мое, собственно, ни чем оказывается не лучше. Я понял это быстро, как встретился с ней глазами. «Я же говорила – не появляться пьяным!» – «Да какой я пьяный, дорогая!» – «Какая я тебе дорогая, вон!» Дверь захлопнулась. Конечно, я не ушел сразу, хотя ее больше не увидел: пришлось еще долго рассказывать ее сестре придуманную историю о настоящей любви. Та очень даже мне сочувствовала, внимательно слушала, понимала, пока не высунулся из-за ее плеча ее хахаль и не попросил меня удалиться совсем. Я не задумываясь послал его на хуй – это по здешним нравам котируется, если посланный нездешний. Он стушевался, но вот сестрица-то эта, сбледнев с лица, дала мне хорошую оплеуху и захлопнула дверь. Я и теперь не ушел, но на последний мой звонок уже вышли все – и собака, и бабушка с костылем, и маленький Гриша с немаленьким молоточком, коим он меня как-то уже двинул, спящего, в голову. Пришлось уйти.

Снаружи я к огорчению заметил, что начало темнеть, я стал трезветь, вырванные из контекста тут и там фразы не сулили ничего хорошего («Хули стоишь?!», «Это, бля, кто?!», «Сюда, бля!»), а в покинутый мною подъезд забежал крашенный представитель неизвестной субкультуры, за ним вломились подмытые очередной волной патриотизма бойцы-добровольцы, и, судя по звукам, там теперь происходило, как говорят в милицейских сводках, групповое изнасилование в извращенной форме, но я предпочитаю подобное в миссионерской форме.

В магазине я покупаю проходной билет на любую мало-майскую вечеринку в предоставленном мне пространстве. С балкона улыбается Ксения, кем-то плотно прижатая с торца (имею в виду – зад). И что теперь ждет меня здесь?! Пьяный стол, блатхата, базары, драка! В лучшем случае – секс, если пойду к одной из подруг, вроде этой. И здесь я провел свою юность, ходил в школу, гулял, потерял девственность и научился пить! Жаль. Я выхожу на трассу, как те миллионы девушек из российских глубинок и городов-героев, которым, что называется, настоебало. Но мне не нужны деньги: они еще есть – я лишь хочу проверить – бывает ли дорога, которая не ведет в храм?

Иудушкиными молитвами

Этим утром его разбудило долгожданное «Вставай, Гена, ты выходишь». Конечно, прозвучавшую фразу он воображал услышать по-разному, обсасывая, как карамельку со всех сторон, но смысл сохранялся одним во всех вариациях. Таким уж был человеком сокамерник Сеня, что ни за что бы не упустил случая проявить участие, что бы для этого не послужило поводом: день рожденье, похороны или освобождение. И Жутков всегда радовался, когда предугадывал Сенино поведение и мог сделать неожиданный ход. И это рука на плече, по-дружески теребящая, и этот вкрадчивый шепот – все выдавало Сеню с потрохами и открывало для удара. Но Жутков еще боролся с собой, неравнодушный к Сениным словам, едва придерживая на губах едкую улыбку. Позевав и почесавшись, он перевернулся на другой бок. И там, в стороне от сокамерника, не желая делится ни с кем этим днем, поднял веки, как праздничный занавес. Но в углу, на раковине, умело прилаженное стояло зеркало. Будто специально так, чтоб в нём отражалась и небритая его, и Сенина унылая мордочка. И в этом не было ничего особенного, это был еще один обычный день, отличный от мечты, взлелеянной Геной во сне.

Заметив в отражении Генину дурацкую ухмылку, Сеня сказал обиженно: «Вставай, чего придуриваешься!» – и стукнул ногой по нарам. И Жуткову пришлось вставать, хотя ему хотелось не этого. Жутков и сам не знал чего. Просто хотелось.

– Как это по-дружески, – пробубнил он, ныряя ногами в тапочки и закуривая натощак.

– Не гундось, – огрызнулся в свою очередь Сеня и предложил другу «ниточки в голове пораспустить», так по-своему он приглашал к чаепитию.

Обмениваясь с сокамерником пустыми фразами, не имеющими для будущей жизни значения, Жутков сходил на парашу; ощерившись, с зажатой в зубах сигаретой, тоскливо посмотрел в забранное решёткой оконце, за которым было снежно и серо, умылся и сел напротив Сени, чтобы напоследок ритуально выпить с другом чая – запомнить вкус казённых пряников.

Конечно, настоящей дружбы между Жутковым и Сеней не было. Всё это время они жили порознь друг с другом, каждый в своих мыслях. И вели себя, как два забытых на остановке пассажира, вынужденных прибегнуть к взаимодействию, чтобы живыми дождаться автобуса, застрявшего где-то по дороге в снегах. И вот теперь эта связь, сплетенная из бытовых мелких хитростей и уловок да взаимной во спасение лжи, становилась всё условнее. И Сеня наблюдал за действиями Жуткова с видом человека, решившего воткнуть предателю вилку в кадык.