Храм перманентного детства

– О чем?! – нервным вскриком спрашивал с места Сеня, лежа тёмным лицом к стеночке.

– Про природу, – отвечал Жутков смело, ничуть не стыдясь своего увлечения.

– Чью? – умничал тогда сосед, что не всегда ему удавалось.

– А таких животных, как мы, – говорил Жутков, и вместе они смеялись. Первым зачинал Сеня, затем больше Жутков, а потом уже было не разобрать в общем хохоте, то визгливом, то хриплом, будто сокамерники умели копировать друг дружку и по-приятельски обменивались голосами.

Но главное, что всем добрым этим людям, было наплевать на двух заключённых и как они там вообще; лишь бы сидели и не пугали никого на улице своими бессовестными хождениями; страшные, изнурённые половым голодом и транзиторной гомосексуальностью. Никто из этих добрых людей даже отдаленно не подумал об их с Сенькой житье-бытье. И этого Жутков простить им не мог. Хотя что винить их, когда и сам он: едва вышел на волю, а считал уже Сеньку не более реальным, чем приснившаяся ему накануне девушка-мечта; с которой он занимался любовью на подоконнике туалета для тюремных служащих: и пальцы их цеплялись за решетку, и стекла дребезжали, и тухло пахло сортиром, а сам Шкура стоял за дверью на шухере. Сон из разряда тех, что в руку. Только успевай менять. «О, Сеня, – подумал о друге Жутков, – теперь ты лишь образ – угрюмый зэк, сидишь на шконке, и грубый свет тюремной лампы сползает сверху простудной мочой. О, Сеня, прости меня, брат!» Также снова вспомнилась Серобздюхина, подгадившая в мировую кашу.

Конец ознакомительного фрагмента.