Храм перманентного детства

– Ну-ну, Семен. Ну что ты смотришь, как Ленин на буржуазию, – успокаивающе проговорил Жутков, тепло заглядывая другу в глаза и закусывая терпкий привкус чая сахаром.

– У-ми-най, – чётко, будто разжёвывая, сказал Сеня и растянулся на нарах, застыв взглядом где-то на потолке. Он часто говорил так: печатая, комкая злобу где-то внутри и отхаркиваясь ею. В такие моменты к Сениному негодованию примешивалась и обида на весь отчуждённый за оградой мир. В этом «у-ми-най» речь шла не об одном Сенином чае и сахаре, в нём подразумевалось и всё, что Жутков умнёт, как только выйдет на свободу: женщины, водка, всевозможные продукты питания, – он уже, в воображении Сени, всем этим пользовался. И смеялся про себя над Сеней. И это угнетало Сеню и мучило до слёз.

Разжалобившись, Жутков решил что-нибудь подарить сокамернику на прощанье. Но больше всего, по его наблюдениям, Сеня любил питаться; вечно недоедающий, страдающий диабетом, он сатанел от одного вида вкусной пищи. Но у Жуткова как раз ничего из еды не оставалось. Гена достал из тумбочки свои чётки с прозрачными зёрнами, внутри которых были разнообразные фигурки зверей, и вложил в руку Сени.

– На вот, возьми на память, сосед, – сказал Жутков.

– Не надо, Гена. Оставь мыльницу. Нужнее, – будто выронил изо рта осиплым от обиды голосом Сеня.

– Мыльницу так мыльницу, – заключил Жутков, доставая и её. – На, вместе с мылом.

Глядя на зло погруженного в себя Сеню, Жутков вспомнил, как уличил его за пожиранием сала в одиночку. Думая, что сосиделец спит, Сеня страстно изжевывал и иссасывал под одеялом доставшийся ему на свиданке шмат. А Жутков лежал без сна и мрачно слушал; и стоило ему пошевелиться, как Сеня замирал, тревожно сопя, в липкой от страха тишине, чувствуя, как во рту становится предательски солоно. И переждав немного, вновь принимался смачно жевать и чавкать. Жутков не помешал бы ему распоряжаться продовольствием, как заблагорассудится. Но Сеня не хотел выставлять себя жмотом и решил скрыть появление у него сала. Когда же утром выяснилось, что Сеня сломал о шкурку зуб да вдобавок расстроил желудок, Жутков не выказал осведомленности вслух. Но встречаться взглядами оба сосидельца избегали: один – от брезгливости и презрения, другой – от обиды и злобы.

Со скрежетом дверь открылась, и в камеру вошёл конвоир с лицом похожим на взмокшую мозоль в тусклом свете камеры. Молодой бледный солдатик.

– С вещами на выход! – крикнул он надтреснутым, простуженным голосом.

– Прощай, брат! – сказал Жутков и побрёл из камеры вон. Ещё раз глянул сквозь прутья на Сеню, отвернувшегося и поджавшего под себя ноги в залатанных шерстяных носках; и гулко зашагал, обысканный и ведомый конвоиром по пустому мрачному коридору, проложенному сквозь тюрьму стылой окаменевшей кишкой.

В кабинете начальника было тепло и надушено. «Чем ещё брызгается этот харёк?» – зло подумал Жутков, разглядывая его недовольное должностное лицо с изношенной кожей, растрескавшейся, как у героев музейных полотен. По натуре Жутков был чистюлей, и собственный немытый запах раздражал его; за время, проведенное в заключении, меньше всего он свыкся со скудной гигиеной. Пряча под стулом ноги, он думал, как может ненавидеть его даже такой уродливый закоренелый служака, которому и запаха-то одного достаточно, чтобы оставить здесь Жуткова на сгноение; и сколько же людей до него пересидело на этой табуретке с мыслями о своих воняющих ногах, спрятанных подальше от начальственного носа, боясь все испортить; и сколько пересидит еще, пока такие носы будут обонять. «Так покуда такие носы будут?! – разгорячился вконец Жутков, но сразу и озлился на себя сам: – Да что же он, баба что ли?! Чтобы я тут перед ним бледнел, как блядь?! Или от себя корёжит, что сижу и терплю его скользящий по мне взгляд и сморщенную рожу, а сам смотрю исподтишка, как сука?!»

Жилистые красные руки Шкуро аккуратно завязали узелок на папочке с подписанной Жутковым казенной бумагой. И Жутков успокоился.

На самом деле выражение на лице начальника не зависело ни от осужденного, ни тем более от его запаха, просто он носил лицо, как форму, к которой слишком привык, чтобы что-то менять в ней; зачерствев и съежившись, под гнетом тюремной службы, лицо его давно стало маской, вызывающей у заключённых только определённые, требуемые регламентом чувства. Сам же старший надзиратель Шкуро таил свои переживания и страхи в темной глубине души, где они, подобно паукам, плели сети и жрали друг друга, спасая от разрушительных и человечьих горестей и радостей.

Душистый запах же, учуянный Жутковым, остался от местной прелестницы, медработницы Коваленко, заходившей смерить у Шкуро давление и навонявшей собой.

– Ну прощайте все, – сказал тихо Жутков, выведенный на улицу и переодетый в гражданское. Одежда моталась на нем, как на вешалке, и пробирал холод.

– Эх, иссосала же, матушка, а каким кабанчиком заезжал! – с упреком запахивался он в мешковатую куртку.

Жутков вспомнил, как выпускали из тюрьмы героя фильма «Тюряга», он хотел бы такого же феерического освобождения, с музыкой и бегущей в его пытливые руки женщиной, только и ждавшей, пока Гена выйдет. Целомудренно она повисла бы у него на шее, а он схватил бы ее за ягодичную мякоть и поцеловал взасос.

Но даже ворота, как в кино, нараспашку не открыли. «Пожадничали», – решил Жутков и неумело ломанулся в турникет-вертушку, благополучно там застряв.

– Назад! – крикнул толстый охранник и матернулся на полтона ниже.

Наконец Жуткова выпустили. Громыхнула железками дверь за спиной закрылась. Жутков стоял совершенно свободный, как полный мудак. Первое впечатление было схоже с тем гадким чувством, когда Катя Серобздёнова, в восьмом классе, выставила его за дверь. Прогнала со своего Дня рожденья. За то, что Жутков неуместно и много шутил. И всё как-то глупо и на что-то несуществующее между ними намекал. Будто она и он – да, видите ли, давно уже, ан нет – не считала так она, совсем не считала. И что только себе он возомнил.

Наверное, что тюрьма куда более способная шлюха и даёт куда исправнее. Да, но только, когда впускает. А когда выплёвывает опустошённым и противным самому себе до мерзости, самому себе невтолкующим, как только влез на эту склизкую холодную бабу, с гнилой канализацией и плесенью покрытыми стенами; то совсем она, как предельно земная, падшая женщина.

Зима – мертвая невеста с ледяным сердцем – опадала на землю белоснежной фатой. Жутков постоял, щурясь от солнца и кутаясь. Раньше он хотя бы чувствовал себя какое-то время дома, а теперь вот опять – иди ищи свой дом. И это солнце, зачем оно на снегу так красиво, как спелая юная девочка, текущая по тебе, молодому и сильному. Не было так, не было никогда.

Солнце нещадно слепило Жуткова, он шёл по дороге, спотыкаясь как пьяный. В ушах хрустел снег, словно кукурузные хлопья во рту щекастого малыша за завтраком; каким был он когда-то и каким вспомнил вдруг теперь. В глазах его заплескалось, как слёзы, солнце. И ковыляя, в слезах и лучах света, Жутков набрёл вскоре на продовольственный магазин. Продавщица выглядела так, как выглядела бы в любом другом поселковом городке, – румяная толстая баба в синим фартуке. А казалось бы, почему Жуткову не повстречать нечто особенное, но нет. Только выпивки выбор куда увеличился.

Первым делом он купил поллитровую бутыль водки и сразу же, по выходу из магазина, вскрыл её. Приставил к губам, облепил ими горлышко, как сосок, чтобы ни одной капельки мимо, и влил добрую треть в глотку. Пуговицей рукава поскрёб о щетину, занюхивая. И пошёл не твёрдым, но густым шагом, с методичностью, присущей процессу косьбы; если верить писцам из книжек, потисканных Жутковым изрядно. По скукоженному от голода желудку, разлилась теплотой сытость и стало жарко, как в райской лагуне. Жутков не ежился больше, и вскоре дошел до остановки трамвая. Сел в подъехавший 37-й и двинулся, как ему сказали неизвестные добрые люди, на ж/д станцию. Больше в этом городе ему некуда было ехать; он не хотел оставаться среди всех этих добрых людей, которые, чтоб подсказать ему дорогу, ждали пока двери тюрьмы откроются и он выйдет к ним сам, испеченный и вкусненький, а не лезли на забор, обматываясь колючей проволокой и выпуская наружу кишки, чтобы спасти несчастного Жуткова, тискающего на параше очередной томик русской классики.