Храм святого Атеиста

Сеанс длиной в сорок пять минут окончен, и я попросил его увести. На входе в мой кабинет все еще стояло три врача, которые верили в исцеление пациента. Я думал это шанс показать мои способности. Когда Сыровенко ввели по коридору, я крикнул ему: «Артем, вы христианин?» Он остановился, повернул голову так, чтобы я увидел его глаз и когда он встретился с моими, он промолвил, не запинаясь:

«Отче наш, Иже еси на небесех!

Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое,

да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь;

и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим;

и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.»

После он ухмыльнулся и побрел по коридору в конвое санитаров, держа за спиной черную книгу Акунина. Я несколько опешил. Врачи, которые не теряли надежду, развернулись и ушли по своим делам. Я упал в свое кресло. Что же это было? В тот день я не получил ответа на свой вопрос, почему он на один и тот же вопрос ответил по-разному?

На следующий день мне дали другого пациента. Виктор Санатулов. Сказали, что будут каждый день давать нового пациента вдобавок к уже имеющимся, пока их количество не будет как у других врачей. Правда, сколько у других врачей пациентов я постеснялся узнать.

Виктор Санатулов, год рождения не помню. Но был он чуть младше меня, лет восемнадцать. Спокоен, уравновешен. Христианин. Приговорен к восемнадцати годам строго режима за групповое изнасилование несовершеннолетней девушки, а также в убийстве оной. Знаете… если не открывать карту тут обычные люди, они не брызжут слюной и не орут, потеряв рассудок. Встретив такого на улице, вы не обратили бы на него внимания. Мне становилось страшно, все эти люди ходят среди нас и каждый может быть убийцей или насильником, а возможно и то, и другое.

Сегодня я не ставил пациента в неловкое положение, из больничной столовой я взял табурет. Хоть мне и обещали выдать даже диван для пациентов, пока его не было. Санатулов не дожидаясь приглашения, уселся на табурет. Как и полагалось, я представился. Ему было неловко, он то и дело отводил свои беглые глаза по стенам, пытаясь не смотреть на меня. К несчастью для него в моем кабинете стены были голые и единственное, куда можно было привязать свой взгляд, были книжные полки, большая часть которых находилась за моей спиной. Ему приходилось время от времени смотреть на меня, перебираясь с одной полки на другую. Вскоре его это наскучило, он уставился в мой восточный ковер. Я окликнул его. Нет реакции. Я повторил, он поднял взгляд. Он не мог его держать и секунды, поэтому стоило ему моргнуть он снова пялился в ковер.

Я поймал его взгляд. Не дожидаясь, когда он моргнет, спросил: «Ты веришь в Бога?»

Он мялся, приоткрывая губы, как школьник, не знавший ответа. И он действительного его не знал. Потом он нашел в себе силы: «Я не знаю. Мне кажется, он есть, но он не такой. Он бы не позволил!»

Я не знаю, что он хотел этим сказать. Он создавал вид очень испуганного человека. Я решил его успокоить. Спросив про семью, откуда он родом и где учился. Весь час он нехотя рассказывал, но уже к концу он раскрепостился, рассказал, что планировал строить дом на побережье Оби и про свое детство в деревне. Я ничего не имею против деревенских, но честно признаться, всегда недолюбливал с ними говорить. Не знаю почему, но каждое их слово мне казалось не уместным и совершенно неинтересным. Даже если мы говорили на нейтральные темы. Может это отчасти высокомерно, но не было у меня никаких точек соприкосновения с сельскими жителями. В какой-то момент я пожалел, что вообще начал с ним диалог и просто ждал, когда закончится наш сеанс. Я уже практически его не слушал. Отдельно вылетавшие слова редко до меня доносились, это были «рожь», «пацанами», «плаха», «иткуль». Я не предавал никакого значения этим словам, молча листал его личное дело. Хотя и его не особо читал. У меня в голове гуляла мысль, так же я не люблю деревенских как нацисты евреев? Санатулов продолжал «погост», «давеча», «мормышка». Наверное, все же нет, у меня не было желания его сжигать в печи, но контактировать с ним уж очень не хотелось.

Сыровенко в этот день ко мне не привели. Сказали он, что-то учудил на завтраке и теперь сидит в одиночке. Я сунул карту Сыровенко медсестре сказав продолжить назначенное лечение доктора Прошина, подпись от меня не потребовали. Медсестру эту звали Анна. Она всегда мне улыбалась, а может и всем остальным. Но мне это нравилось, сам я не часто улыбался. Хоть в детстве у меня и были брекеты, голливудскую улыбку они мне не подарили. В последующие дни мне дали трех пациентов Владимир Гвоздь, Анатолий Беспутин и Аксенов. Имя последнего уже не помню.

Гвоздь и Беспутин признались в атеизме. Аксенов пытался ответить отрывком из библии, но не смог даже закончить предложение. Через неделю и он признался, что не верит ни в Бога, ни в Дьявола.

Сыровенко вернулся из изолятора, к тому времени я уже сам ответил на этот вопрос. Почему же он сказал мне, что атеист? Ему нечего передо мной скрывать, но обществу в этом никогда не признается. Ему тут нравится.

Далее мне дали пациента Клещева, кажется Егора. Мне стало интересно, почему и он отрицает свою веру. Принятие проблемы первый шаг к ее исправлению, вроде бы так говорится. Я решил попробовать убедить пациента в том, что религии не так уж страшно и здесь нет ни чего необычного. По моей задумке больные не будут ее отрицать, тогда уже можно будет начать лечение.

Товарищ Клещев 1963 года рождения, вырос в городе N где и провел всю свою жизнь. Христианин. Отец двух детей. Разведен. Высшая мера наказания за торговлю наркотиками. Переведен в лечебницу за день до исполнения приговора. Параноик, хотя на вид и не скажешь.

Я решил не пугать его и начать с малого. Расспросил про семью и старую жизнь, он охотно все выложил. Чувство стыда отсутствовало напрочь. Я снова решил задать свой вопрос: «Вы верите в Бога?» Ответ отрицательный. Я думал ему просто неудобно про это говорить. Я спросил про паранойю – он только посмеялся. Глупо просить об искренности незнакомого человека.

Я решил на своем примере показать, как это делается. Я рассказал ему то, что никому и никогда не говорил. В возрасте семнадцати лет я проснулся после хорошего застолья, с не менее хорошим похмелье. В доме никого не было, и я наслаждался одиночеством и головной болью. Ближе к середине дня появилось чувство чужого присутствия, я отшучивался. Успокаивал себя, как мог, ясно понимал, что никого в доме нет, но это чувство только росло. Это чувство настигало меня. Не важно, какая стена была за моей спиной, мне казалось, что именно за ней на меня кто-то смотрит. Я уселся на диван, укутавшись одеялом. Забился в самый угол и просто боялся. Я понимал, что мне нужно выйти на улицу, к другим людям и там мне станет спокойно. Одна мысль о том, что мне надо покинуть для этого диван бросала меня в дрожь. Я думал позвонить родным или даже врачам, но я не знал где телефон, точно не на диване. В тот момент мне не было страшно в этом признаться, и я не был против и сам всю жизнь провести в клинике. Лишь бы этот кошмар закончился. Позывами возникало чувство рвоты, как мне казалось, сдерживал ее только страх, хоть на секунду потерять бдительность. Я не особо понимал, сколько часов это уже длилось, но за это время я не позволял себе моргнуть или сделать слишком глубокий вдох. Который, на доли секунды заставит меня сконцентрироваться на его исполнение, и опять же отвлечет меня от наблюдения пустоты. Я понимал, каждое неправильное действие могло закончиться для меня смертью. Хотя нет, я думаю, смерти бы я так не боялся. Если вы когда-нибудь боялись вам понятно, насколько это неприятно. Если вам довелось бояться часами – вы осознали паранойю. Я так считаю. Если параноики испытывают хотя бы десятую часть того страха постоянно, то я не понимаю, как они могут это терпеть, что заставляет их перебарывать это и почему они еще не прокусили свой язык. Если они испытывают такой страх постоянно, страх не прекращающийся, когда ты спишь, ешь и даже когда уединился в душе – то они не люди, человек этого не вытерпит, уж я-то знаю. Я сидел и боялся, дрожал как пятилетняя девочка, а самое ужасное это не знать, чего боишься. Тот, кто сказал не стоит бояться ничего кроме самого страха, явно со страхом не встречался. А если и встречался, он его не испугал. Человек не выдержит, уж я-то знаю. Вечером домой пришла моя сестра и только тогда это кончилось. Прошло это в одну секунду, часами нагнетаемый страх просто исчез. Примерно то же самое чувствуешь, если был вынужден напрягать мышцу какое-то время, а затем ее резко расслабил. Меня пошатнуло, несмотря на то, что сидел я на диване, мне и там не удалось удержать равновесия. Я курил лет с четырнадцати, и привычка выкурить сигарету хотя бы раз в час у меня уже была. Не знаю, сколько времени я провел на этом диване, но за все время мысли о желании никотина у меня не возникло. Я вообще не помню, что бы я о чем-то думал. По-моему, я только боялся и успокаивал себя. В тот момент, когда она зашла, я чуть не зарыдал, мне хотелось броситься к ней на шею. Но я не подал вида. Все страхи ушли, а счастье спрятать проще. Я просто впервые за долгие часы закрыл глаза, на которых в тот же момент навернулись слезы и отключился.

Я спросил у Клещева, испытывал он, когда-нибудь нечто похожее, на что он ухмыльнулся и помотал головой.

–Черт, – вскипел я, – тут есть хоть кто-нибудь больной?

–Знаете, доктор, я уверен, единственный кто здесь болен это вы, – захлебнувшись смехом и брызжа слюной, кричал Клещев.

Глава 3

Эту историю я еще не слышал. Я сильно люблю это место, неважно, как давно здесь ты находишься, всегда можно услышать что-то новое. Обсуждение прервал рассвет. А значит, началась новая глава. Это был только отрывок. Отрывок чего-то большего, чем просто средство разогнать скуку. Что-то изменилось. Темнота сближает, повышает ценность слов. Только ночью мы настоящие. И единственной возникшей короткой мысли в ночи, я больше благодарен, чем бесконечным мукам минувших для меня дней. Я уже слышу, как Безумец встречает комету:

Песок,

в один глазок.

Растянемся с небом, встань, поверь.

Вдыхай, роняй свою мечту.

Иди не по равнине дней.

За отблеск полупьяных лун,

И свет в глазах ее детей.

–А ведь эту историю ты нам не рассказывал, – заметил Вачега, с небольшим чувством обиды, ощущая, что от него что-то прятали

–Это все, потому что он болтает только днем, – добавил Мертвый царь. Единственную историю про него я слышал только от Рыбы.

Кто еще остался тут без имени? Рыба, единственная девушка здесь, получила свое имя за удивительную способность молчать. Так редко встречаемую в мире и такую непростительную здесь. С ними был ребенок, тот, что никогда не был рожден. Нерожденный, ни на минуту не отходящий от Мертвого Царя, услышав последнюю фразу, он явно опешил. Выпустив на долю секунды руку своего усопшего товарища, и не веря тому, что услышал, посмотрел на Рыбу. Не знаю, что удивляло его больше, что Рыба говорила когда-то или то, что она знала о жизни Ветра? Безумец, затянул второй куплет: