Храм Василия Блаженного

– И только-то?!
– совсем разочаровался Васька.

– И только-то?!
– возмутился Бог.
– Ты вот лучше давай, поплачь лучше.

– Это еще зачем?
– подивился Васька.

– Тебе же давно хочется...

И было у Васьки три Великих Плача.

И плакал он свой первый Плач.

Сам он не помнил, чтобы так горько когда плакал: яростно, почти зло, отчаянно. И слезы его были едкие и жгучие.

Много их было - слез.

Обжигали они щеки и падали на землю.

Казалось Ваське, что все обиды его на других, вся злость к чужой, недоступной ему, радости, к чужому здоровью, просто к тому, что кто-то лучше, чем он, все это выходило, исторгалось из него горькими злыми слезами.

Прорастали слезы эти крапивой огненной, репьем и чертополохом колючим, бездомной сорной травой.

И упал невидимый обруч с Васькиной головы.

Перестало давить на голову то постоянное, что давило всегда.

Стал он успокаиваться, но тут же плечи его опять затряслись.

И был у него второй Великий Плач.

Излились потоками слез из него жалость к себе самому, жалость к матери за то, что мучается она с ним, жалость ко всему, что, как казалось, ему не дано было.

Пришла взамен этих слез тихая радость бытия.

Тихая радость любви к близким, любви к небу, ко всему, что вокруг него, ко всему, что не только просило любви, но и само готово было дарить ее всем, кому она требовалась.

Заулыбался Васька.

И лицом возрадовался.

Но не успел он еще и эти слезы отереть, как начался у него третий Великий Плач.

И пролились на этот раз слезы его внутрь него.

И омыли они душу его.

И очистили они ее.

И тогда пришел Покой.

Покой и Очищение.

Понял он, что есть нечто, что важнее даже здоровья.

И было это нечто - Великое Утешение, которое дал ему странный Бог, в похожем на его, Васькино, кимоно...

Когда же Васька нашел в душе своей слова благодарности, оказалось, что этот смешной и хитрый Бог залез все же в тучу.

Что-то прошелестело в воздухе, что-то коснулось легким дуновением лица его.

И наступила Тишина...

А может, и не приснилось...

Партизан

Когда к нему пришел Партизан, Васька как раз собирался возводить крышу.

Партизан вышел навстречу ему из кустов, застегивая ширинку. Он был точь-в-точь такой, каких Васька видел в кино про войну. В подпоясанной солдатским ремнем телогрейке, в пилотке, в солдатских брюках и сапогах. За плечом у него висел автомат.

– Здорово, мужик!
– весело и белозубо улыбаясь, поздоровался Партизан с Васькой.
– Я тут переночевал в твоем дворце. Ты не в обиде будешь?

– Это не дворец, - глядя в землю, произнес Васька.

– А что же это?

– Это - Храм, - ответил Васька серьезно, не приняв шутливого тона.

– Храаам, - протянул, тоже посерьезнев, Партизан.
– Ну, тогда, извини. Я сразу не догадался. Ты скажи, брат, если я тебе мешаю, то могу уйти.

– Ты - Партизан?
– в упор спросил его Васька.

– Чтоооо?
– гость внимательно всмотрелся в Васькину физиономию. Ааа, ну в некотором роде я, конечно же, партизан. А ты кто - фашист?

– Я Васька. Я тут недалеко живу, - он указал рукой в сторону поселка.
– А война давно закончилась. Ты не знал, что ли?

– Знал, как не знать? Только нас специально оставили немного в лесах, чтобы мы не отвыкли. Но это секрет, военная тайна, ты про меня никому не рассказывай. Понял?

– Никому!
– важно подтвердил Васька, гордый тем, что у него теперь есть своя, самая настоящая тайна.

– Вот и хорошо!
– обрадовался Партизан.
– А поесть у тебя случаем не найдется?

Васька с готовностью расстелил на траве большой чистый носовой платок, на который с гордостью выложил свои припасы на день: хлеб, вареные яйца, огурцы, помидоры, соль.

– Ух ты!
– сглотнул слюну Партизан.
– А выпить у тебя, случаем, не найдется?

– Я не пью, - важно ответил Васька.
– Мне нельзя пить.

– А что - со здоровьем проблемы?
– участливо поинтересовался Партизан, оглядывая мощную Васькину фигуру.

– Мне мама не разрешает пить, - с важной гордостью ответил ему Васька.

– Ну, мама, - это святое, согласился Партизан.
– Тогда и говорить не о чем.

И он набросился на еду. Васька, видя, как человек изголодался, пододвинул ему свою половину.

Партизан наелся и откинулся на спину, в ласковую зеленую траву. Порывшись в карманах, достал мятую пачку "Примы", вытащил, подцепив ногтями за кончик, сигарету, наполовину выкрошенную. Покачал головой, закрутил пустой кончик жгутиком, поджег и задымил, блаженно и глубоко затягиваясь, не спеша выпуская вверх тонкие струйки голубого дымка.

В небе появился вертолет. Он пролетел совсем низко над перелеском, почти задевая верхушки деревьев растопыренными колесами.

Васька хотел помахать ему рукой, но Партизан затащил его под деревья, куда он молниеносно нырнул рыбкой, услышав стрекот вертолетных лопастей.

– Я же секретный!
– укорял он Ваську, обидевшегося за резкое с ним обращение.
– Ты же меня выдаешь!

Вертолет покружился над поляной, потом развернулся, еще раз облетел поляну и улетел.

– Ты отдыхай, а мне работать надо, - вздохнул Васька, берясь за лопату.

– Давай, браток, я тебе помогу, а то получается, что я вроде как даром твой хлеб ем, - поднялся на ноги Партизан.

– Я сам должен, - ревниво нахмурился Васька.
– Мне Храм поможет здоровье вернуть.

– Это ты здорово придумал. Только мне кажется, что Бог на тебя и обидеться может.

– Это почему?
– встревожился Васька.

– Да потому, что получается так, что ты его как бы приватизируешь, себе присваиваешь. Понял? Получается, что у тебя Бог для личного пользования.

– Это как это?
– не понял Васька.

– Ты сам подумай. Что я тебе все пояснять должен? Привык ты, брат, что тебе все другие объясняют. Своим умом жить надо, какой бы он ни был. Понял?

– Понял, - не очень уверенно ответил Васька.

– Был у меня командир отделения... Был... Да это другой разговор. Так вот. У него над кроватью образок висел, а на шее - крестик. И в увольнении он всегда в церковь первым делом шел. На занятиях нас учил Родину любить и защищать, все про Бога рассказывал. А сам, гад, в каптерке по мешкам солдатским лазил, еду воровал, вещички по мелочи. И меня, сволочь, замучил, загонял, как раба какого: принеси то, принеси это... И воровать заставлял. И попробуй, откажись. Он здоровенный, как шкаф. И "старик". Вся ответственность за имущество в каптерке на мне. А он меня воровать заставляет. Я ему говорю: как же, мол, так, тебя же Бог покарает, он же велел "не укради". А гад этот только смеется: я, говорит, не краду, это ты, это он про меня, это ты крадешь. Понял? Говорит, что я краду, и ему приношу, а его Бог любит, потому что он ему молится и свечки ставит. А вот мне он воровства не простит.