Храм воздуха

– Знаю, кто тебя задержал. Видела фотографию.

– Какую фотографию?

– Сам знаешь.

– Она ко мне отношения не имеет. Это знакомая нашего старшины.

– А старшина или как его там, утверждает, что твоя.

– Откуда ты его знаешь?

– Я его в глаза не видела. Муж где-то познакомился. Ещё до свадьбы нашей. Принес фотографию. "Ты его ждешь, говорит, а он в Польше с девушками развлекается".

– Я эту польку первый и последний раз видел. Старшина попросил, чтобы сфотографироваться с ними. Неужели ты мне не веришь?

– Сейчас это уже не имеет значения. Верю, не верю. Поздно об этом говорить. Год прошел после окончания войны.

– Я не мог приехать.

– Почему это всех отпустили, а ты не мог?!

Юсиф ответил не сразу, и выдавил, глядя в сторону:

– Посадили меня.

– За что? Вел бы себя нормально, не посадили бы...

– Я домой поехал. Как девятого мая немцы сдались, я оружие ребятам нашим отдал и в Баку поехал. В Баладжарах меня поймали. И под трибунал.

– За что?

– Без приказа нельзя было уезжать. А я уже не мог...
– Юсиф на мгновение умолк и неожиданно для себя заявил.
– Ты должна с ним разойтись.

– С кем? Не говори глупости. Мы с тобой последний раз видимся.

– Я убью его.

– Научился на войне?

– Пока мы воевали, они тут на наших невестах женились.

– Я сама за него пошла, - с вызовом сказала Гюля, как бы давая понять, что если и следует кого-то убить, то её, а не мужа.

– Ты из-за фотографии это сделала?
– спросил Юсиф.

Она не ответила на его вопрос; и тихо заплакала, закрыв лицо руками...

Мать тоже еле сдерживала слезы, рассказывая, так взволновали ее воспоминания почти пятидесятилетней давности. Но, взяв себя в руки, она продолжила...

Юсиф шагнул к Гюле, остановился рядом, но не решался притронуться; рука, потянувшаяся было погладить ее по волосам, так и повисла в воздухе...

И тут мать всё же не выдержала и заплакала.

О тех же самых событиях рассказал мне и мой дядя Джавад, который к концу жизни стал добрым и рассудительным стариком.

Через полчаса Юсиф шел по извилистой узкой улице в сторону одноэтажного домика, в котором родился и вырос. Пройдя несколько кварталов, он остановился, заглянул в подворотню, темнеющую за массивными железными воротами. Прислушался. Затем протиснулся в узкую щель между створками ворот, скрепленных цепью с замком. Сделав несколько шагов в полной темноте, нащупал ногой лестницу, ведущую в подвал.

Снизу доносились негромкие голоса. Игра шла в скудном желтоватом свете керосиновой лампы: были видны только кости и деньги, придавленные куском кирпича, и руки, бросающие кости и считающие деньги. Лица игроков едва проступали в полумраке блеклыми пятнами.

– Проходи, - сказал Юсифу кто-то, стоявший недалеко от двери; видимо, его узнали, если не был подан знак тревоги.

Юсиф подошел поближе к лампе, поздоровался, присел на корточки рядом с моим дядей Джавадом. Понаблюдал за игрой.

– Сыграешь?
– спросил дядя, бросив кости.

– Нет... У меня к тебе разговор.

Они отошли вглубь подвала. Здесь под ногами хлюпала вода.

– Я знаю, зачем ты пришел, - опередил Юсифа дядя Джавад.
– Напрасно ты в это дело вмешиваешься. Она моя сестра и должна вести себя прилично.

– Я не вмешиваюсь, - сказал Юсиф, - я только дам тебе совет. А ты уж сам решай, как тебе поступать. Мужчина не должен волноваться из-за таких мелочей, как женские ногти, - Юсиф не очень был убежден в своей правоте, но говорил уверенно.

– Азербайджанские женщины в старину и волосы красили, и ногти. И никто их за это не осуждал.

– Может, она еще и шестимесячную завивку себе сделает?
– спросил дядя Джавад.

– А ты против?

– Пусть только попробует.

– Ну хорошо, - согласился Юсиф, - от завивки она ради тебя откажется, но ты за это простишь ей ногти.

– А ты-то тут причем?
– неодобрительно удивился дядя, - Почему ты за нее просишь?

– Я не прошу. Я советую. А просит она. И мне кажется, будет правильно, если ты выполнишь просьбу единственной сестры. У неё есть муж. По всем обычаям он, и только он, отвечает за поведение своей жены.

– А если ему наплевать на все?

– Это его жена.

Дядя размышлял не больше двух секунд.

– Ты знаешь, как мы все тебя уважаем, - сказал он Юсифу, - все ребята! Но сейчас ты не прав. И принять твой совет я не могу. Я терплю то, что она танцует в ансамбле. Но мы же среди людей живем. У меня, худо-бедно, есть какой-то авторитет, что я отвечу, если у меня спросят: что с твоей сестрой происходит? И даже если не спросят. А просто подумают. Да я лучше убью такую сестру, чем доживу до этого дня. Так что, извини, но твой совет я принять не могу. Неизвестно еще, что бы ты сделал, если бы это была твоя сестра, закончив эту, как ему казалось, очень убедительную речь, дядя направился к играющим: наступила его очередь бросить кости.

– Он действительно хотел меня убить, - грустно улыбнулась мама и подмигнула мне подкрашенным глазом; ей уже исполнилось семьдесят пять, но она продолжала регулярно делать маникюр и довольно ярко краситься.

Юсиф, не прощаясь, прошел мимо невидимого "часового", поднялся по лестнице и вышел на улицу...

Завернув за угол, он увидел свою мать; маленькая ее фигурка темнела у деревянных воротец одноэтажного, давно не беленного дома.

– Что же ты здесь делаешь?
– спросил он с ласковой досадой, обнимая ее худенькие плечи.
– Я же просил тебя. А если бы я утром пришел?

Они прошли через маленький дворик, в который выходили двери живущих здесь семей, мимо общего дворового водяного крана и тутового дерева, на которое он с таким удовольствием взбирался в детстве.

– А как я лягу, тебя не дождавшись?
– в свою очередь удивленно спросила мать.
– Может, ты чаю захочешь? Или чего-нибудь другого?
– они вошли в прихожую-коридорчик. Одна стена его, смотревшая во двор, была застеклена до потолка, чтобы было побольше света в комнате, окно которой выходило в коридор. На маленьком столике рядом с диваном лежал большой газетный сверток.

– Что это?
– спросил Юсиф.

– Сеид-рза прислал.
– Мать начала разворачивать сверток.
– Сын его приходил. Опять просил тебя зайти...
– она вопросительно взглянула на Юсифа.

– Зачем?

– Ну как зачем? Как ты можешь так говорить, сынок?!
– мать развернула сверток, в котором в бумажных кульках были упакованы сахар, чай, мука и рис. Вот так каждый месяц, - с ощутимым удовлетворением в голосе сказала мать. Если бы не Сеид-рза, не знаю, что бы я и делала. Когда отца забрали, я совсем растерялась - передачи же надо было носить. А я без карточек осталась. Все продала, что в доме было. За копейки. Чаю выпьешь?