Храни её

Она несколько раз глубоко вдохнула и подняла руку.

— Ты тут ни при чем. Дело во мне.

— Как это?

Она вытерла глаза тыльной стороной рукава и села на могиле, обхватив колени руками.

— У тебя нет мечты, Мимо?

— Отец сказал: что мечтать без толку? Мечты не сбываются, поэтому их и называют мечтами.

— Но ты ведь о чем-то мечтаешь?

— Да. Я бы хотел, чтобы отец вернулся с войны. Вот это моя заветная мечта.

— А еще?

— Стать великим скульптором.

— Разве это не осуществимо?

— Посмотри на меня. Я работаю на мужика, который пьет. Сплю на соломе. У меня никогда не было денег. Большинство людей вообще не может смотреть на меня без смеха.

— Но у тебя дар.

— Откуда тебе знать?

— Дон Ансельмо сказал это моему брату Франческо. Это ты выполняешь в мастерской всю работу, и он в курсе.

— Как?

— Витторио говорит всем.

— Ну и болтун этот Витторио.

— Дон Ансельмо говорит, что ты очень одарен. Что ты маленький самородок.

Ну вот, меня впервые похвалили, назвали самородком, и надо же было добавить слово «маленький»!

— У меня планы на твой счет, Мимо. Мне хочется, чтобы ты сотворил что-нибудь прекрасное, как Фра Анджелико. Или Микеланджело, раз уж ты носишь его имя. Мне хочется, чтобы твое имя стало известно всем.

— А у тебя есть мечта?

— Я хочу учиться.

— Учиться? Да зачем?

Виола достала из кармана листок бумаги и протянула его мне, она как будто весь вечер ждала этого вопроса.

Статья до сих пор лежит у меня в чемодане, под окном, между страницами не вышедшего номера FMR. Бумага пожелтела, я давно не брал ее в руки, возможно, она рассыплется в прах от первого прикосновения. Это статья из «Ла Стампа» от десятого августа 1918 года. Накануне Габриэле Д’Аннунцио довел 87-ю эскадрилью с названием «Серениссима» до Вены. Невероятный по тем временам перелет длиной более тысячи километров и продолжительностью семь часов десять минут застал австрийцев врасплох. Вместо того чтобы бомбить город, Д’Аннунцио разбросал листовки, призывающие его жителей капитулировать: «Мы, итальянцы, не воюем с детьми, стариками, женщинами. Мы ведем войну, против вашего правительства, врага национальных свобод, вашего слепого, упрямого, жестокого правительства, которое не способно дать вам ни мира, ни хлеба и питает вас ненавистью и иллюзиями».

Д’Аннунцио был поэтом и авантюристом, но не пилотом. Тому, что он благополучно долетел до цели и вернулся живым, он обязан великому летчику Натале Палли. Через несколько месяцев Натале Палли заснет в снегах на склоне горы Мон-Пурри после аварийной посадки и попытки спуститься в долину пешком. И уже не проснется. Он войдет в легендарную когорту тех, кто первым вырвался из тисков земного притяжения. Виола просто хотела сделать то же самое.

С раннего детства Виола хотела летать.

— Ты хочешь летать?

— Да.

— На крыльях?

— Да.

— Я никогда в жизни не видел самолета. Я никогда не видел, чтобы человек летал. С чего ты думаешь начать?

— Я собираюсь учиться.

— Родителям говорила?

— Да.

— И они согласны?

— Нет.

Виола вызывала у меня досаду. Странные облака усеивали небо, их призрачные тени как пальцы шарили по кладбищу.

— Ну и как ты полетишь, если надо учиться, а родители не хотят?

— Мои родители старые люди. Я не возраст имею в виду. Они из другого мира. Они не понимают, что завтра все мы будем летать на самолетах так же легко, как сегодня ездим на лошадях. Что женщины будут носить усы, а мужчины — украшения. Мир моих родителей мертв. Ты вот боишься ходячих мертвецов — тебе стоило бы бояться их. Человек мертв, но продолжает ходить, потому что никто не сказал ему, что он умер. Вот почему этот мир опасен. Он рухнет и погребет под своими обломками других.

— Ты не хочешь уйти куда-нибудь? Тучи какие-то странные.

— Это не тучи, это высококучевые облака. Я не буду убеждать родителей отпустить меня в университет: мольбами их не возьмешь. «Я вот не училась, — сказала мне мама, — и посмотри, где я сегодня». Она родилась баронессой, а закончила жизнь маркизой. Вот такие высокие мечты. Нет, я должна им показать. Доказать, что я серьезно. Я хочу летать сейчас. Во всяком случае, как можно скорее.

— Как?

— Я занимаюсь этим уже два года. Я прочитала все, что смогла найти, посмотрела первые наброски Леонардо и думаю, можно сделать что-то вроде крыла. Нет нужды улетать далеко. Главное — продержаться метров сто, двести. Тогда все заткнутся. Обо мне узнают. Меня допустят к учебе в мужскую школу.

— А нельзя ли выбрать что-то другое? Попроще? Ты и так уже путешествуешь во времени, можешь обратиться в медведя, и тебе все мало?

— Это одно и то же. Все связано.

— Я не понимаю.

— Мне просто нужно, чтобы ты мне помог. Поймешь потом.

— Я скульптор, Виола. Я бы помог тебе, но…

— Ты говорил, что Витторио работает с деревом? Мое крыло будет сделано из дерева и ткани.

Просто нужно найти правильный баланс между жесткостью и легкостью и спроектировать систему крепежа и балансировки. Ну, шкивы и веревки, — пояснила Виола, видя мое ошеломление. — Проект Леонардо имеет недостаток — требует сверхчеловеческой силы. Странно, что такой проект создал человек, разбиравшийся в анатомии. Наше крыло будет легче построить еще и потому, что я сама легкая. Ты ведь согласен, что я легкая, да?

— Ты очень легкая. Но вот идея твоя… совершенно безумная.

— Экспедицию Д’Аннунцио пресса тоже называла безумным полетом! Так ты со мной? Ты поможешь мне совершить полет?

— Да, — ответил я, вздохнув.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Еще раз.

— Клянусь, сказал же. Хочешь, чтобы мы плюнули, перемешали слюну и поклялись по всей форме?

— Взрослые только и делают, что лижутся, смешивают слюну! Что не мешает им предавать и резать друг друга целыми днями. Мы поступим по-другому.

Она взяла мою руку и положила себе на сердце. Это одно из сильнейших потрясений в моей жизни. У нее не было груди и никогда по-настоящему не будет, но эта несуществующая грудь заполняла мою ладонь так же верно, как реальная грудь женщин, которых я узнал позже. Она тоже положила руку мне на сердце.

— Мимо Виталиани, клянешься ли ты перед Богом, если Он есть, помочь Виоле Орсини взлететь и никогда не дать ей упасть?

— Клянусь.

— И я, Виола Орсини, клянусь помочь Мимо Виталиани стать величайшим скульптором в мире, равным Микеланджело, чье имя дано ему от рождения, и никогда его не бросать.

На короткий миг мы с Виолой сравнялись ростом. Нам почти по четырнадцать. И головы точно вровень. Это продлится недолго, она это знает, я это знаю, мы это знаем — мне нравится говорить «мы». Очень скоро Виола продолжит расти и устремится в небо. Я останусь на земле. Но теперь мы долго всматриваемся друг в друга, прямо в глаза, срастаемся взглядами. Почти удивляясь этому перекрестному опылению, нашему внезапному равенству посреди кладбищенской ночи и выгоревших за день красок. На миг мне даже верится, что так будет всегда. Но уже действуют силы, заставляющие ее расти: клетки накапливаются, кости растягиваются, и молекула за молекулой Виола удаляется от меня.