Храни её

Святой плачет. Он еще не совсем святой, но это деталь. Он стоит на плато, совсем не похожем на те долины, по которым он ходил раньше. То ли он устал, то ли стало легче. Он не плакал с той ночи, когда увели его лучшего друга — за кого он пошел бы на смерть. Пошел бы, да. Просто не в ту ночь, ибо он трижды отрекся от него, прежде чем пропел петух.

Его слезы капают в расщелину. И поскольку он не абы кто и поскольку друг, которого он предал, тоже не абы кто, слезы просачиваются сквозь камень, имя которого он носит — Петр, petrus, — и превращаются в чудесный источник. На этом плато, населенном одними камнями, скоро появятся люди и апельсины. Если подходить к вопросу с научной точки зрения, то следует отметить карстовую природу недр, их постоянное движение и возникновение источников в местах, где их не было прежде, но наука ничуть не умаляет чуда, она просто рассказывает о нем с доступной ей поэзией. Но итог один: без гидрографии плато невозможно понять Пьетра-д’Альба. Вода терпеливо вытачивала судьбу плато и его жителей, но если бы их спросили, зачем она нужна, они бы ответили так: «Чтобы поить людей и сеять злаки». Но правильнее было бы ответить: «Чтобы питать зависть и сеять раздор».

В Пьетра-д’Альба, как и везде, тот, кто понял воду, понял и человека.

На следующий день после нашей клятвы на кладбище я отправился на поиски Абзаца, чтобы сказать ему, что нам понадобится его помощь. В мастерской его не оказалось. Он появился только два часа спустя, разодетый в пух и прах, что означало в чистой рубашке, и в компании Анны, дочери Джордано. Абзац получил официальное разрешение сопровождать ее в этот день. Я поинтересовался куда, они оба прыснули, — конечно, откуда мне знать, я же французик. Я наскочил на Абзаца:

— А ну повтори, сам ты французик!

Мы стали мутузить друг друга и кататься по сену под нетерпеливым взглядом Анны, потом Абзац швырнул меня на тюк соломы. И они беззлобно пригласили меня с собой.

— Да куда вы собрались-то?

— На озеро, дубина.

Чудесный источник после пяти километров подземного маршрута, отмеченного несколькими выходами на поверхность, включая поилку перед нашим сараем, разливался естественным озером у нижнего, восточного края долины. Озеро принадлежало Орсини. Владетельное семейство приглашало всю деревню искупаться в нем пятнадцатого сентября. Ясный день, никаких проблем. Только вот в Италии, а тем более в Пьетра-д’Альба, ничто не бывает без проблем.

Мне так и не довелось увидеть Карузо на сцене — он умер в родном Неаполе через три года после этого эпизода. Но благодаря чуду звукозаписи, делавшей тогда первые шаги, я услышал потом, как он исполнял роль паяца, преданного женой и пытающегося скрыть свое разбитое сердце под клоунским костюмом. Vesti la giubba. Надень куртку, улыбнись, чтобы скрыть боль, и все будет хорошо.

Я поневоле задумался, был ли Леонкавалло знаком с семейством Орсини. Вдруг он тоже купался в их чертовом озере, прежде чем создать эту арию. Ridi, Pagliaccio, е ognun applaudira. Смейся, паяц, и все будут рукоплескать.

Купание пятнадцатого сентября было потехой грустного клоуна. Швырянием муки в лицо на потеху публике. Потому что, хотя водоем с его красивой темно-зеленой поверхностью и десятиметровым берегом действительно принадлежал Орсини, его со всех сторон окружали поля Гамбале, семейства из соседней долины, их заклятых врагов.

Верные своей репутации, жители Пьетра-д’Альба наперебой придумывали причины такой вражды между двумя семьями. Вроде бы Гамбале в прошлом были издольщиками Орсини, но бессовестно их обокрали. А Орсини выращивали свои апельсины на поте и крови Гамбале. Поговаривали об измене, изнасиловании, убийстве! Причина значила мало, но соперничество существовало реально — давнее, с трудом пробивавшее прочную скальную породу здешних долин. Орсини владели озером, но не могли брать из него воду для орошения своих плантаций, потому что Гамбале не давали им пройти по своей земле. Разве что пройти к водоему по тропе через лес: тропа принадлежала Орсини. Единственным решением было бы качать воду из озера и доставлять по трубопроводу вдоль этой тропы, то есть совершенно обходным путем. Однажды Виола объяснила мне, что это «технически осуществимо, но с экономической точки зрения — глупость». Обслуживание насоса, его электропитание, крутизна склона делали операцию слишком сложной. Поэтому Орсини орошали свои сады, используя расположенные на их земле выходы чудесного источника и резервуары для сбора дождевой воды. Глупее всего было то, что семейство Гамбале, цветоводы из соседней долины, не нуждались в озере в принципе. Поля вокруг озера они даже не возделывали, а держали, просто чтобы злить этих Орсини. Последние, лишь бы не потерять лицо, в ответ устраивали ежегодное купание: на него вся деревня шествовала по тропе через лес. В такой день приспешники Гамбале с винтовками патрулировали окрестности, чтобы убедиться, что никто не посягает на их поля и жители деревни держатся в пределах десятиметровой полосы берега. Еще большее количество служащих Орсини, также вооруженных, следили за приспешниками Гамбале. Такая традиция установилась всего двадцать лет назад. Каким-то чудом дело обходилось без стычек.

Засушливое лето 1918 года разбередило рану. Родники из источника Орсини иссякли, и, несмотря на бесконечные переговоры, обе стороны не смогли прийти к соглашению. Раз уж мир воевал, то и тут вражда считалась хорошим тоном. Гамбале поклялись, что, пока они живы, ни одна капля воды Орсини не пересечет их землю. Если ветер станет приносить им влагу с озера, они посадят живую преграду из кипарисов. В отместку Орсини подговорили знатные семейства региона и объявили, что любой, кто купит цветы у Гамбале на больших рынках Генуи и Савоны, потеряет заказы у знати. Цветы гнили в сараях, апельсиновые деревья сохли на корню. Зато обе стороны не ударили лицом в грязь. А пятнадцатого сентября люди смеялись, ныряли, плескались и потихоньку тискали друг друга под водой.

Когда мы пришли, семья Орсини уже была на месте почти в полном составе. Естественно, Орсини не купались. Они благосклонно взирали на происходящее, изредка рассылая вокруг знаки приязни или немилости. Виола в узком платье бирюзового цвета держалась чуть в стороне и явно дулась. К тому времени я научился ее понимать: видимо, она не сказала мне о купании, потому что стыдилась. С высоты своих тринадцати лет — в моем случае «с высоты», конечно, относительной — мне казалось, что я многое понимаю, но я не мог угадать за комедией надвигающуюся бурю.

Я сорвался с места, на ходу сбрасывая одежду, и нырнул, не думая о необычном теле, которое носил с рождения. Здешняя вода, должно быть, точно обладала чудодейственными свойствами, потому что, войдя в нее, я стал таким же, как все. Выше воды торчала только голова, а ниже ее я был высокий, сильный, мускулистый. Несмотря на жару, вода оставалась прохладной.

Орсини наблюдали за нами из-под больших зонтов, иногда попивали вино или пробовали фрукты. Виола сидела почти на краю леса — и на краю детства, которое с каждой секундой понемножку уходило от нее. Отец ее, маркиз, был рослый мужчина, казавшийся еще выше из-за странной прически с высоким седым коком и коротко стриженными висками. Его старший сын Стефано, жирноватый парень, на котором едва сходился костюм, все время сжимал и разжимал кулаки, словно искал выход переполнявшей его силе. У него были усы, которые несколько месяцев спустя он сбреет по настоянию матери: будто бы с усами сын походил на южанина. Его черные волосы завивались кудряшками, как у девчонки, это пожизненное проклятие он пытался исправить щедрыми порциями бриолина. На семейном смотре отсутствовал только младший, Франческо, — ватиканские бдения удерживали его в шестистах километрах от родных.

Я еще не знал паяца, Лепорелло, Дон Жуана и не усвоил уроков оперы. Я не понимал, что люди смеются, чтобы спрятать слезы. Не знал мудрости, которую на свой лад пытался внушить мне Альберто: не перди выше задницы. И тут, пока я плавал рядом с одной девушкой, которая посылала мне улыбки, как раз из леса показался дядя. Мы с Абзацем приглашали дядю пойти с нами, но он отмахнулся и остался в мастерской, погрузившись в кресло и мрачные мысли. Но теперь даже издалека он выглядел довольным. Он направился к маркизу, постоянно кланяясь по мере приближения, что, должно быть, разозлило Стефано.

Последний схватил его за шкирку и потащил к отцу. Дядя что-то держал в руке. Он вручил этот предмет маркизу, бурно жестикулируя. Затем они оба сложили руки козырьком и стали вглядываться в озеро. И я, как дурак, помахал им рукой.

Стефано тут же сбежал по склону к берегу и ткнул в меня пальцем:

— Эй ты!

Я вышел из воды. Под нацеленными на меня взглядами мое выдуманное тело сжалось до размеров того, в котором я жил.

Стефано без церемоний схватил меня за ухо и потащил к отцу, восседавшему в плетеном кресле на пригорке. Я сразу узнал предмет, лежащий у него на коленях. Последняя книга, которую принесла мне Виола: позднее, но роскошное издание De historia stirpium commentarii insignes, истории растений баварского ботаника шестнадцатого века Леонхарта Фукса. Увидев изумительные иллюстрации, я просто онемел. И потому вернул издание не сразу, хотя в латыни ничего не понимал.

— Я нашел это в его вещах, — объяснил Альберто, — и сразу понял, что он стибрил книгу у вашей светлости, когда работал на крыше! В моем-то доме книг нет, и я не знаю никого, кто бы их держал.

— Так все и было, мальчик? Ты взял эту книгу у нас?

Виола сидела на краю леса, бледная как мел.

— Да, синьор.

— Ваша светлость! — поправил меня Стефано Орсини и дал мне пинка.

— Да, ваша светлость. Я не думал сделать плохого. Я хотел не украсть, а просто почитать.

Посмотреть на спектакль на берегу озера собралась вся деревня. Жгучее любопытство и запах тины. Даже Гамбале как-то придвинулись, чтобы незаметно следить за делом. Маркиз тер подбородок. Жена что-то жарко зашептала ему на ухо, но он остановил ее нетерпеливым жестом.