Храни её

— Ну да.

— Что «ну да»?

— Я не знаю, я в этом ничего не смыслю.

— Ждешь, пока тебя осенит Святым духом?

— А ты как все это знаешь? — спросил я, немного обидевшись.

— Как все. Читаю газеты. Хотя мне не разрешают. Мама говорит, что у девушек от этого портится цвет лица. Но когда отец выбрасывает номер «Коррьере делла сера», садовник не отправляет его в огонь, а сначала дает мне в обмен на несколько лир.

— У тебя есть свои деньги?

— Краду потихоньку у родителей. Для их же блага, иначе у них дочь останется невеждой. Хочешь, я буду давать тебе книги?

— Книги о чем?

— А в чем ты разбираешься?

— В скульптуре.

— Тогда обо всем, кроме скульптуры. Хотя… Скажи даты рождения и смерти Микеланджело Буонарроти?

— Гм…

— Тысяча четыреста семьдесят пятый — тысяча пятьсот шестьдесят четвертый. Ничего ты не знаешь о скульптуре. На самом деле ты вообще ничего не знаешь. Я тебе помогу. Мне это легко: если я что-то вижу или слышу, запоминаю навсегда.

Я тер глаза — все происходило слишком быстро. Виола была стихийная футуристка. Разговаривать с ней все равно что мчаться сломя голову по горной дороге. Я всегда уходил от нее без сил, ужасаясь, трепеща, ликуя или испытывая все эти чувства сразу.

В холодном ночном воздухе дыхание белело облачками пара. Виола поправила платье.

— А твоя мама где? — снова заговорила она.

— Далеко.

— Чем она пахнет?

— Что?

— У матерей всегда есть какой-то свой запах. А чем пахнет твоя?

— Ничем. Ну, хлебом. Еще пахла ванилью, когда готовила канестрелли. И розовой водой, которую отец подарил ей на день рождения. И чуть-чуть потом. А твоя?

— Моя пахнет печалью. Ну, мне пора домой.

— Так скоро?

— Если не вернусь к полуночной мессе, будут, проблемы.

— Что за полуночная месса?

— Рождественская служба, дурачок.

Я второй раз встречал Рождество вдали от семьи. На этот раз я решил забыть о нем.

— Какой подарок ты себе попросил? — поинтересовалась Виола.

Пришлось импровизировать.

— Нож. С роговой рукояткой. И миниатюрный автомобильчик. А ты?

— Книгу о Фра Анджелико. Но они не подарят, опять купят какую-нибудь одежду, как будто у меня ее мало. Ты любишь Фра Анджелико?

— Обожаю.

— Ты ведь понятия не имеешь, кто он?

— Точно.

— Проводишь меня до дороги?

Она протянула мне руку, я протянул свою. Вот так, одним жестом преодолев бездонные пропасти условностей и классовых барьеров. Виола протянула руку, и я взял ее — это был никем не воспетый подвиг, тихая революция. Виола протянула руку, я взял ее и в тот же миг стал скульптором. Конечно, я не осознал перемены. Но в момент, когда наши ладони соединились под сводами подлеска, под уханье сов, я догадался, что в мире есть то, что стоит ваять.

Мы условились о сигнале. На перекрестке деревенской дороги и подъездной дороги к кладбищу, чуть в стороне, стояло дерево с дуплом. Мы будем использовать его как почтовый ящик. Чтобы я знал, что там лежит послание, Виола выставит в окно фонарь, завешенный красной вуалью, который я смогу увидеть за километр из окна мастерской. Она обещала скоро назначить новую встречу. Мы сойдемся на кладбище, куда никто не сунется среди ночи. Нам никто не помешает. На перекрестке с главной дорогой она махнула рукой и крикнула мне: «Ciao, caro!» Потом она пошла направо, а я — налево.

Каждый день, прежде чем лечь спать, я всматривался в черный силуэт виллы Орсини. Вечер за вечером окно Виолы в западном углу здания оставалось пустым. Я возвращался на свой чердак, только когда меня смаривал сон. Когда 1917 год дополз до стыка с 1918-м, на деревенской площади устроили праздник. Воюющий мир озверевших людей по-прежнему был воюющим миром озверевших людей. Поговаривали о расстрелах солдат: за братание с врагом, за бунты, за дезертирство, за самострелы. Из Пьетра-д’Альба война представлялась далекой, хотя еще заметные у въезда на кладбище следы от машины, привезшей Вирджилио Орсини, доказывали обратное.

Дон Ансельмо пришел в восхищение от херувима, которого он получил за подписью дяди Альберто, и поручил нам кучу мелких работ в церковном клуатре. Вся отделка была выполнена из известняка, и ветер с солью, долетавшие с моря, постепенно обтачивали ее. Между Рождеством 1917 года и концом января 1918-го мы занимались заменой элементов, чисткой и реставрацией. Альберто как будто бы начал год в хорошем настроении — как раз в сочельник он познакомился с одной сговорчивой вдовой — и даже стал меньше пить. Через две недели вдова потребовала с дяди плату за сговорчивость — местные исподтишка хихикали.

Дяде попалась единственная профессиональная проститутка на много миль вокруг. Не первой молодости, конечно, но дело свое она знала, так что, по слухам, даже какой-то граф или барон иногда добирался к нам на гору из Савоны, чтобы воспользоваться пресловутой сговорчивостью. На следующий день Альберто появился в церкви желтый, как воск, и с едким выхлопом изо рта. Я любовно трудился над статуей святого. Он выхватил у меня молоток и зубило, но руки его дрожали. Как он ни старался, ругаясь и потея, они ходили ходуном. Он бросил инструменты, ругнулся себе под нос и пошел домой. С того дня его почти не видели на работе. Я мог ваять в свое удовольствие, а он делал вид, что одаряет меня советами. В паузах между работой я изучал Пьету в центре трансепта, мысленно переделывал ее снова и снова, исправлял недостатки, пытался понять, где именно накосячил анонимный мастер, указанный на табличке. Окно Виолы безнадежно темнело.

Вплоть до того февральского вечера, когда, возвращаясь в сарай, я увидел в ночи мерцающий красный огонек. Наш сигнал! Я бросился в темноту, притормозил только на перекрестке. В дупле лежал сверток, завернутый в ткань. С колотящимся сердцем я побежал обратно, забрался прямо на чердак и развернул сверток. Там было письмо и книга. Письмо гласило: «Четверг, 11 часов. Но прежде прочитай книгу». На зеленой картонной обложке под словами «Великие художники № 17, Фра Анджелико», издательство «Пьер Лафит и Ко» были изображены апостол и два монаха. Когда я открыл книгу, у меня все поплыло перед глазами. Я до сих пор не знаю, что вызвало такую реакцию: беготня посреди ночи или содержание книги. Я никогда не видел таких красок, такого изящества. Я был молод, самонадеян, я знал, что у меня есть талант. Дайте мне в руки молоток, и я утру нос парням в три раза старше меня. Но этот Фра Анджелико знал что-то, чего не знал я. Я возненавидел его в ту же секунду.

В четверг утром разразилась гроза. Мы работали внутри церкви, осыпаемые брызгами граната, золота и пурпура при каждой вспышке молнии за витражом. Если дождь не кончится, неясно, смогу ли я пойти к Виоле.

Такого варианта мы не предусмотрели. Неужели она придет, невзирая на погоду? Этикет зарождающейся дружбы был мне совершенно незнаком.

К счастью, западный ветер унес тучи. В одиннадцать часов, в кромешной тьме, я стоял у ворот кладбища. Виола появилась через пять минут, выйдя из леса там же, где и в прошлый раз. Она просто кивнула, как будто мы виделись час назад, обогнула меня и пошла первой. Я проследовал за ней между могилами к скамейке, где она присела.